Максим Горький
о вреде свободы и пользе рабства

Николай Жарких

Дело в том, что в Союзе Советов безработных нет, рабочей силы – не хватает для строительства государства на подлинных основах социализма. Весьма возможно, что в недалёком будущем советская власть принуждена будет пополнять недостаток рабочей силы извне, частично она уже делает это. Так как этот факт является неоспоримым свидетельством разумности социалистического хозяйства, капиталистам пришлось выдумать гнусненькую клевету о “принудительном труде” в Союзе Советов. Создаваемая капиталистами легенда о “принудительном труде” в Союзе Советов ставит своей конечной целью разбойничье нападение на СССР. […] “Принудительный труд” выдуман в целях экономической блокады Союза Советов, в целях затруднить государственно-организационную работу пролетариата Союза Советов, помешать осуществлению пятилетки, коллективизации деревни. […]

Принудительный труд Советская власть не применяет даже в домах заключения, где безграмотные преступники обязаны учиться грамоте и где крестьяне пользуются правом отпуска на сельскохозяйственные работы в деревню, к своим семьям… Конечно, и в Союзе Советов есть неизлечимые преступники, вот, например, недавно с лесозаготовок на севере бежали в Англию двое убийц и растлитель малолетних, – именно они и сообщили лорду Ньютону и какому-то епископу о якобы “принудительном труде” на лесозаготовках. […]

В газете профессора Милюкова напечатано, что в Соловках живёт с лишком 600 тысяч заключённых. Это было бы ужасно, если б не было наврано. Самый крупный из Соловецких островов имеет 23 км в длину и 15 км в ширину. Почти четверть этой площади занята озёрами […] На всех этих островах, разумеется, нельзя поместить 600 тысяч, да едва ли поместишь и 20. [Горький, т. 25, с. 439 – 441, 444]

Под Москвой есть Болшевская колония. Это превосходное учреждение, где работают главным образом люди из Соловков. Это сплошь социально опасные, преступники, есть и люди, которые по “мокрому делу” сидели. А теперь их там работаем 1600 человек […]

Вообще возьмите все колонии малолетних преступников. У нас нет малолетних преступников, у нас есть беспризорные. У нас вообще нет термина “преступник”. По отношению к вредителям мы говорим “преступник”, а здесь – социальное опасный, и социально опасных мы переделываем в социально полезных. [т. 26, с. 77 – 78]

Вам кажется, что наш рабочий к тому же недостаточно дисциплинирован и не так хорошо работает, как бы следовало и как умеете работать вы [обращается М.Горький к иностранным рабочим. – Н.Ж.]. Это весьма близко к неприятной правде, но и это, как все на свете, имеет своё объяснение, ибо, работая у станка, наш рабочий думает не только о том, как лучше сделать вещь, но и о том, как скорее достичь решительных успехов в деле строения социалистического, бесклассового общества. [т. 26, с. 99]

“Насилие”, как вы и “многие” понимают его, – недоразумение, но чаще всего оно – ложь и клевета на рабочий класс Союза Советов и на его партию. Понятие “насилия” прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу – работу по возрождению его страны и организации в ней новых форм хозяйства. На мой взгляд, можно говорить о принуждении, которое вовсе не есть насилие, ибо, обучая детей грамоте, вы ведь не насилуете их? Рабочий класс Союза Советов и его партия преподают крестьянству социально-политическую грамоту. […] Если крестьянство, в массе, ещё не способно понять действительность и унизительность своего положения – рабочий класс обязан внушить ему это сознание даже и путём принуждения. [т. 26, с. 264 – 265] На строительстве Беломорско-Балтийского канала работало несколько десятков тысяч людей, классово враждебных пролетариату, закоренелых собственников, людей социально опасных, нарушителей законов нашей страны […] В этом государственном деле, на этом “опороченном” человеческом материале обнаружилось как нельзя более ясно, что наши грандиозно смелые предприятия, направляющие физическую энергию масс на борьбу с природой, особенно легко позволяют людям почувствовать своё назначение – овладеть силами природы, укротить их бешенство.

Люди, изуродованные условиями классового государства, где – как это особенно наглядно показывает Европа наших дней – человек человеку действительно волк, люди, энергия которых была направлена “социально опасно” и выражалась в поступках, враждебных обществу, – эти люди были поставлены в условия, которые исключали необходимость волчьих схваток за вкусный кусок хлеба. Перед ними открыли широчайшие возможности свободного развития их способностей, в них разбудили естественное и плодотворное стремление к соревнованию. Вредители, кулаки, воры, – они с различной степенью сознательности поняли, что можно жить не хватая друг друга за горло, что возможна жизнь, в которой человек человеку не враг, а товарищ по работе. Враг явился перед ними как неорганизованная, стихийная силы бурных рек, как гранитные скалы, топкие болота […] На примере педагогического опыта Беломорско-Балтийского канала, Болшевской и других колоний этого типа мы, литераторы, должны понять, какие блестящие результаты даёт наша система воспитания правдой. [т. 27, с. 43 – 44, 50]

Враги Союза Советов именуют труд социально наказанных принудительным. Это, конечно, вполне понятная ложь ослеплённых классовой враждой […] Истребляя ничтожное количество неисправимых только тогда, когда их классовый инстинкт выражен особенно ярко и бесчеловечно, пролетариат-диктатор успешно перевоспитывает массу социально опасных, изменяет качество, выявляет и развивает социально ценные способности единиц […] Через малое время люди, которых не устрашила бы высшая мера наказания – смерть, стали бояться попасть на чёрную доску, бояться, что в газете “Перековка” их изобразят в виде “мокрых куриц”… [т. 27, с. 60 – 61]

Беломорско-Балтийский канал – это отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов пролетариата-диктатора и советской общественности в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно необходимого труда […] Принятая ГПУ исправительно-трудовая политика, сведенная в систему воспитания проповедью единой, для всех спасительной правды социализма и воспитания общественно полезным трудом – еще раз блестяще оправдала себя […] Пролетариат-диктатор еще раз получил неоспоримое право заявить: “Я борюсь не для того, чтоб убить, как это делает буржуазия, а для того, чтобы воскресить трудовое человечество к новой жизни, я убиваю только тогда, когда уже нет возможности вытравить из человека его древнюю привычку питаться плотью и кровью людей”. [т. 27, с. 126]

Включённый в атмосферу целесообразной, важной работы для всех и для него, анархист-правонарушитель не сразу, конечно, замечает, как его озлобление против людей обращается на борьбу с камнем, болотом, рекой […] Человек воспитан историей как существо трудодейственное, и, будучи поставлен в условия свободного развития его разнообразных способностей, он начинает бессознательно подчиняться основному своему назначению: изменять формы и условия жизни сообразно росту его всё более высоких требовании, возбуждаемых успехами его же труда. [т. 27, с. 128]

Работу вашу рабы капиталистов пытаются опозорить. Один из таких рабов и лакеев, “сэр” Дьюк или Вьюк, по профессии шпион, член организации “Интеллидженс сервис”, напечатал, что за год и десять месяцев работы на канале умерло 120 000 человек [т. 27, с. 75]

На строительстве Беломорско-Балтийского водного пути, где люди, в целях повышения их рабочей энергии, были поставлены в хорошие условия жилища и питания и где смертность не превышала естественного процента, эмигранты уморили на бумаге своих газет несколько десятков тысяч людей за 20 месяцев. [т. 27, с. 146]

Напомним для справки, что площадь концлагеря смерти Освенцим составляла 500 га (0.5 кв.км) и что на этой площади одновременно перевоспитывались сотни тысяч человек. Так что геометрические выкладки товарища Горького о невозможности разместить 600 тысяч человек на 24 квадратных километрах в свете исторического опыта выглядят неубедительно. Практика пролетарской диктатуры показала, что пространство на территории одной шестой части является понятием относительным. Казалось бы, невозможно набить в стандартное железнодорожное купе 34 соцвреда, – а наши доблестные чекисты, вооружённые самой передовой на свете теорией неэвклидовости пространства в одной отдельно взятой стране, показали, что возможно.

Чтобы “заболтать” проблему рабского труда и не отвечать на прямо поставленный вопрос – означает ли социализм всеобщий рабский труд? – Буревестник пускается в диалектико-филологические ухищрения, которые, однако, не только не способны кого-либо обмануть, но ещё и выставляют в невыгодном свете самого обманщика. Нет насилия, есть принуждение, а принуждение не есть насилие, так как если бы оно было насилием, оно бы так прямо и называлось насилием, а раз оно называется не насилием, а принуждением, то оно не есть насилие, а есть принуждение. Нет преступника, есть социально опасный; нет принудительного труда, а есть… Простите, ваше превосходительство, это раньше было велено врать, что нет принудительного труда, а теперь велено врать, что он есть… Виноват, не перестроился… Но я исправлюсь… Так вот, есть принудительный труд, и то, что этот труд принудительный, гораздо лучше, чем если бы он был непринудительным; потому что непринудительный труд просто производит вещи, а принудительный труд производит хороших людей; правда, вещи он не производит, или, вернее, это не правда, а весьма близко к неприятной правде, но так как неприятная правда есть неправда, – то надо врать, что принудительный труд производит вещи, и, хотя этих вещей никто не видел, надо врать…

И крестьянство мы не уничтожаем, а преподаём ему социально-политическую грамоту. Чем преподаём – “Господ ташкентцев” читайте: нагайками, зуботычинами, грабежами, а пуще всего огнестрельным оружием: наганами, маузерами, трёхлинейками, смит-вессонами, максимами, льюисами… Мужик глуп, мужик своей выгоды не понимает, пока ему расстрелом не пригрозишь – никак не поймёт, что мы умеем приносить пользу только посредством вреда. Никак не поймёт, что единственный источник и единственная составная часть нашей грамоты – это учение о спасительной строгости, первый и единственный параграф которого гласит, что строгость спасительна.

Но вот наконец рабочий понял, что принудительный труд прогрессивнее непринудительного. Вот уже и принужденная нет, а он всё размышляет над бутылкой водки, как ему достичь решительных успехов в деле строительства бесклассового, социалистического общества. Вроде бы по всем уравнениям марксизма-ленинизма производительность его труда должна догнать и перегнать производительность труда бедного пролетария, изнывающего под игом капитала, и тем самым доказать, что рабский строй – самый прогрессивный на свете, ан нет, – как замёрзла производительность его труда на уровне Древнего Египта, так ни с места. Экономическим стимулом её поднимают – раб деньги берёт, а работать – ну, брат, шалишь! Чтоб я за деньги да еще работал! Пробовали его идейными стимулами достать – он ордена берёт, а работать – это пусть дурни пашут! Пробовали его алкогольным стимулом подстегнуть – кряхтит раб, но со своего не сдвигается: чем работать, лучше в домино играть буду, коли водки не дают. Техника импортная на десятки миллиардов под снегом гниёт – не моё рабское дело! пусть рабовладельцы об этом думают! Технология передовая не внедряется, которая на западе уже тридцать лет как внедрена – не моё рабское дело! Мясорубка для ширпотреба не крутится (Иван! Ну как тебе не стыдно! Ещё десять лет назад мясорубки выпускали – можно было крутить, а теперь не крутятся! – А, ну их!) – не наше рабское дело; пусть те, кто мясо ест, эти самые мясорубки и делают.

Вот наконец и крестьянин понял, что положение его – унизительное, и хотя оно давно уже не унизительное, продолжает бежать из сёл так же как тогда, когда оно было впрямь унизительным. Пробовали его пенсией и твёрдым окладом в селе удержать – а он бежит, не нужно, говорит, мне ваших пенсий, я лучше в городе устроюсь, в передовой класс поступлю, и там уж на законном основании пальцем о палец не ударю – пенсия моя всё равно будет при мне. Пробовали его приусадебным участком подманить – айда, Иван, не бойся, теперь уж за это ссылать не будем! – а он пуще бежит, не верю, говорит, я вам, не нужен мне ваш приусадебный участок. Только, говорит, разведёшь на нём хозяйство, так вы опять всё отнимете. Пробовали его семейным подрядом привлечь – а он так из деревни рванул, что только пыль на дороге столбом: знаю я ваши аренды да семейные подряды, – только лишняя тысяча рублей в хозяйстве заведётся, так сейчас коллективизация… И умирают наши сёла, и зарастают наши поля лядиною, и превратилась Русь, которая при проклятых царях была могучей и обильной хлебовывозящей державой, при самом передовом в мире строе в убогую и бессильную державу хлебоввозящую, что едва своих жителей прокормить способна… Да, только при хане Батые и было на Руси такое (в 1287 году Серапион Владимирский писал: “Нивы наши лядиною заростоша” – точь-в-точь как сейчас программа “Время” рапортует). Ну да ведь хан Батый – разбойник (так его в книжках описывают; положим, что это правда). Он ведь не обещал нашего нового мира построить; он не обещал, что “мы придём к победе коммунистического труда”, не говорил, что рабский труд лучше нерабского. Он вообще в теорию не вдавался, а говорил просто: “Чтоб к таком-то сроку было то-то и то-то, а не то – секим-башка”. Здесь, положим, нет социальной справедливости, но нет и вранья ; а в системе Максима Горького мало того что нет справедливости, ещё в ней в преизбытке присутствует враньё. Так что хан Батый, пожалуй, прогрессивнее товарища Горького будет…

А не хотите ли, товарищ Горький, посмотреть, как из-под земли коммуны дома прорастают? как сбывается ваше пророчество, что озлобление правонарушителя против людей обращается на борьбу с камнем:

Расскажу о суках, царивших на ДОКе. Главным среди них был Гейша. Я его не видел. Видел я, и видел в “деле”, старшего его помощника – Деземию. Ходил он, и в жилой, и в рабочей зоне со свитой и с оружием – длинной обоюдоострой пикой (у всех у них были такие пики – обоюдоострые кинжалы из хорошей стали длиной около 30 см). Начальство смотрело на это сквозь пальцы. […]

О поступках Гейши и писать страшно. Но нашлась на него управа. Тайно сколотилась, сформировалась на ДОКе группа, как их называли, вояк, или военных. Это были осуждённые, в основном за плен, бывшие солдаты и офицеры Красной Армии. В рабочей зоне им удалось топорами и ломами перебить свиту Гейши и обезоружить его.

Есть такая лесопильная машина – пилорама […] Несколько движущихся зубчатых лезвий пилорамы распиливают толстые бревна на доски необходимой толщины. Бревно закрепляется на подвижном столе. Скорость подачи бревна по каткам в пилораму регулируется, регулируется и толщина досок или бруса. Гейшу крепко привязали к широкому толстому брусу и поставили, как полагается, этот брус на каток пилорамы. Ногами вперед, малой скоростью Гейша подвигался к сверкающим пилам. Он отчаянно орал и рыдал. Смотреть на казнь Гейши сошлись все, кто находился в рабочей зоне. Пришли даже надзиратели и сам начальник лагеря Эпштейн.

Я не видел этого – был уже на Колыме, когда свершилась эта казнь, но очевидцы рассказывали, что Гейша орал, пока пилы не дошли до паховой области, тут он, видимо, от болевого шока издох. Деземия со своей бандой скрылся в БУРе. Но туда было передано письмо к его “кодле” с обещанием сохранить им жизнь, если они покажут в окно отрезанную голову Деземии. Собственная жизнь оказалась, конечно, дороже головы предводителя. Отрезанная голова была показана и опознана. Пики были выброшены через окно. Вояки своё слово сдержали – всей свите Деземии была сохранена жизнь, им всего лишь перебили ломами руки и ноги. [Жигулин А. Черные камни. – Знамя, 1988 г., № 8, с. 57]

А не хотите ли посмотреть, как свободно и всесторонне развиваются разнообразные способности человека, помещённого в концлагерь?

Протасевич, не надеясь на свою бутафорскую финку, не стал меня резать. Он взял тонкое брёвнышко […] и стал меня им бить по бокам – по лёгким, по почкам. Бил он вполсилы и как бы нехотя, словно чего-то не понимал, чего-то боялся. Однако и несильные его удары очень больно отдавались внутри, в почках, наверное, и с каждым ударом у меня изо рта вылетал кровавый сгусток. Я был очень слаб и не мог оказать Протасевичу сопротивления. Даже забурник был для меня тяжёл. Спас меня бурильщик Иван Матюшенко:

– Пан бригадир Протасов! Вы его так убьёте, а сейчас опять ввели смертную казнь за лагерный бандитизм!

Протасевич оставил меня.

– И в самом деле, не стоит за такого вышку получать. [Жигулин А. Чёрные камни. – Знамя, 1988 г., № 8, с. 77]

А задумывлаись ли вы, товарищ Горький, каков процент естественной смертности при попадании пули в затылок? Ведь это естественный процесс. В самом деле, при нажатии спускового курка упругая энергия боевой пружины приводит в движение боёк – кто же станет возражать, что это естественный процесс, или, как говорил великий наш учитель Фридрих Энгельс, механическая форма движения материи? А когда боёк ударяет по капсюлю и детонирует крупинку гремучей ртути – это разве не естественный процесс? не превращение механической формы движения материи в химическую? И когда запал из гремучей ртути поджигает бездымный порох в патроне – это разве не естественный процесс? не превращение одной химической формы движения в другую химическую же? И когда пороховые газы приводят в движение пулю, разве это не диалектика обратного превращения химической формы движения через физическую (расширение газа) назад в механическую – движение пули? И когда эта пуля разбивает затылок врага народа, что это как не естественный процесс диалектического превращения биологической формы движения материи через посредство механической назад в химическую форму – гниение трупа? Всё это процессы естественные, а потому и процент смертности от них есть процент смертности естественной:

– Ты знаешь, кто я?

– Знаю, гражданин начальник.

– Ты гад, сволочь… – повторил. – Ты знаешь, кто я?

– Знаю, гра…

– Я член партии Ленина-Сталина, а ты гад… Ты знаешь, кто я?

– Вы, гражданин начальник, член парти…

– Ты знаешь, кто я?.. Я могу тебя… Ты гад, сволочь… Я могу тебя… Я вас стрелял… Вот на пальце мозоли… Ты знаешь, кто я?.. Ты чего смеешься? – Я не смеялся. – Я немного отдохну… Мозоли на пальцах сойдут… снова буду стрелять… Ты гад… А я… Ты знаешь, кто я? […]

Слова Хомича про мозоли на пальцах напомнили мне ещё один образ – начальника “Серпантинки” и всего “Севлага” Фадеева.

Коренастый, низенький, багряно-красный, он в самые лютые морозы ходил в шинели нараспашку и был всегда пьян. Подойдя к политическому, спрашивал:

– Ты фашист?

На что следовало отвечать:

– Так точно, гражданин начальник, фашист.

– Мы будем вас душить, – звучал неизменный ответ, И снова всплывала мозоль. – Видишь мозоль на пальце… Смотри – мозоль. – Он совал свою волосатую руку с пальцами-обрубками просто тебе под нос. – Шлёпнул вчера пятьдесят – мозоль нажил. Вот заживёт мозоль – снова буду шлёпать. Вас тут больше чем нужно, гадов. Уменьшу поголовье крупного рогатого скота. […]

Наихудшее – появились приказы, которые зачитывались при разводе.

Как только мы строились перед вахтой, звучала команда “Смирно!” и начальник режима зачитывал приказ по Управлению северо-восточных лагерей. В приказе со всеми установочными данными поимённо назывались десятки заключённых (сначала двадцать – двадцать пять, потом пятьдесят, наконец, сто – сто двадцать имён), приговорённых “за свою контрреволюционную деятельность, саботаж, вредительство, уничтожение казённого имущества” к “высшей мере социалистической защиты” (позднее формулировка изменилась: “к высшей мере наказания”) – расстрелу. Приказ неизменно заканчивался словами: сегодня, такого-то числа, в пять ноль-ноль, приговор исполнен (нам его зачитывали в шесть – семь утра). И под каждым приказом стояло: “Оригинал подписал начальник Северо-восточного лагеря майор Гаранин”.

Ежедневно по пятьдесят-восемьдесят человек только по Северному управлению! А были же ещё Юго-западное, Северо-западное, Северо-восточное, Тельнинское и другие!” [Иванов И.И. Колыма. – Вітчизна, 1988 г., № 8, о. 105 – 106]

Начальник лагеря вышел на вечернюю проверку. “Вот оно, началось!” – подумал, наверное, каждый из нас, зная, что проверка предшествует ночным расстрелам. Начальник объяснил, что лагерь ликвидируют, а всех переводят в другие лагеря. За ночь мы должны были разобрать и погрузить на машины все бараки.

– В этих бараках вы будете жить на новом месте. Там леса нет, нет стройматериалов – ничего нет. Поэтому из бараков забирайте всё, до последней доски. Жить будет тяжело, но это все-таки жизнь. Смертную казнь вам отменили.

“Помилованные” работали “как звери” […] Часам к шести все было сделано. Бараки разобрали, погрузили на машины, лагерников – на другие. Под усиленным конвоем машины двинулись вверх от “Серпантинки” […]

Позднее удалось установить: две машины (пятьдесят человек) двинулись на Чаун-Чукотку, но свернули на просеку, к братской могиле расстрелянных ранее. Двое суток работали они, засыпая землей братскую могилу. Когда же она была засыпана почти полностью, их всех тут же и расстреляли. Последние жертвы уложили в братскую могилу и присыпали землёй уже их палачи… [Иванов И.И. Колыма. – Вітчизна, 1988 г., № 9, с. 130]