Максим Горький
о вреде правды и пользе вранья

Николай Жарких

Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? Я говорю – да! Ещё не было момента, когда бы оно не употреблялось ради этой цели. Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей. [Горький, т. 25, с. 239]

Рабоче-крестьянская власть запретила попам внушать трудовому народу вредное учение, что миром правит бог и что всякая власть – от бога. [т. 26, с. 39]

Смотрите, бога устранили, целый ряд таких вещей, которые казались совершенно необходимыми, привычными в жизни, устранили, происходят совершенно невероятные вещи. Человек три дня не выходил вниз дому, вышел на Арбатскую площадь, а где же тут церковь была? Тут церковь три дня назад была. Церкви нет. В 1929 году, когда я был здесь, то, проезжая мимо Иверской часовни, видел – загородили её забором из досок, – ну, думаю, ремонт делают. Утром еду около 12 часов на другой день – ни забора, ни Иверской нет.

Этим я хочу сказать, товарищи, фигурально, о том, какова быстрота исчезновения старины. [т. 26, с. 83]

Критическое отношение к действительности – одна из самых приятных и лёгких профессий. [т. 26, с. 315]

Наше искусство должно встать выше действительности и возвысить человека над ней, не отрывая его от неё. [т. 26, с. 420]

Наша молодая литература призвана историей добить и похоронить всё враждебное людям, – враждебное даже тогда, когда они его любят. [т. 27, с. 6]

Сатира – верный признак болезни общества: в обществе здоровом, внутренне целостном, построенном на единой, научно обоснованной и жизненной гибкой идеологии, сатира не может найти пищи себе. [т. 27, с. 195]

И никто из драматургов наших всё ещё не равен Шекспиру, хотя советская литература существует уже восемнадцатый год. И нет романиста, равного Бальзаку или Флоберу, и нет поэта, равного Пушкину. [т. 27, с. 257]

Критический реализм возник как индивидуальное творчество “лишних людей” которые, будучи не способны к борьбе за жизнь, не находя себе места в ней и более или менее отчётливо сознавая бесцельность личного бытия, понимали эту бесцельность только как бессмыслие всех явлений социальной жизни и всего исторического процесса.

Отнюдь не отрицая широкой огромной работы критического реализма, высоко оценивая его формальные достижения в искусстве живописи словом, мы должны понять, что этот реализм необходим нам только для освещения пережитков прошлого, для борьбы с ними, для вытравливания их. Но эта форма реализма не послужила и не может служить воспитанию социалистической индивидуальности, ибо – всё критикуя – ничего не утверждала или же – в худших случаях – возвращалась к утверждению того, что ею же отрицалось. [т. 27, с. 329]

Разумеется, этот раздел уже не может добавить что-либо существенное к учению о людоедстве, развитому М.Горьким в предыдущих разделах, но как приятно видеть человека, который положил себе зарок врать всегда, врать везде, до дней последних донца, – врать! и никаких гвоздей! – и остаётся верен своему тяжкому зароку – не высказываться ни об одном предмете, не оболгавши его со всех сторон. Культура есть насилие – поучает нас Буревестник. Мужик глуп, мужик своей выгоды не понимает, так надо насильно его к культуре приучать подавлять в нём зоологические инстинкты (собственника, например, или прилежного труженика, желающего просто трудиться, а не размышлять о строении нового общества). Раз культура есть организованное разумом насилие, то естественно объясняются аресты, ссылки, высылки и расстрелы деятелей культуры: всё это насилие, а следовательно, это культура. Зоологический инстинкт тянет человека ко Льву Толстому – нет, надо ему объяснить, что “Лев Толстой кругом неправ, / Потому что был он граф”, и заставить читать Фёдора Гладкова. Да не люблю я Фёдора Гладкова, – пытается оправдываться изумлённый читатель. – Нет, шалишь, любишь, только ты сам этого не понимаешь. А вот мы понимаем, что наша молодая литература призвана историей добить и похоронить всё то, что вы любите, – а потому изволь сейчас же полюбить Гладкова, а не то…

Критический реализм пригоден только для освещения недостатков прошлого – поучает нас Самый Главный Писатель Страны Советов, по наивности полагая, что творческий метод, мировоззрение – нечто вроде амуниции, которую можно сложить в солдатский ранец: настала зима – доставай ушанку, настало лето – прячь ушанку, доставай пилотку. Увы, невдомёк Максиму Горькому, первым и единственным творческим принципом которого было “Чего изволите?”, что мировоззрение, если оно у человека есть, едино, и ежели оно призывает относиться к действительности критически, то уж независимо от того, прошлая эта действительность или настоящая. Критический реализм непригоден для воспитания социалистической индивидуальности – это правда, ибо эта индивидуальность есть индивидуальность раба и рабовладельца, а критический реализм как раз раба-то из человека и изгоняет; но вот то, что он ничего не утверждал – это форменная неправда. Это, можно сказать, клевета на критический реализм. Оклеветал дедушка Горький критический реализм, выходит. Такой вот неприятный казус.

Ну, да с кем не бывает. Здесь наклеветал, там налгал, а в ином месте, гляди, что и дельное сказал. Вот, например, честно признал, что никто из наших драматургов всё ещё не равен Шекспиру, хотя советская литература насчитывает уже 18 лет. Так вот прямо в духе критического реализма и заявил, и даже не оговорился, что, мол, никто, кроме меня, не равен Шекспиру, и никто, кроме меня, не равен Бальзаку. Вот Леонид Ильич Брежнев, тот как услышал, что места Шекспиров с Бальзаками в советской литературе всё ещё, по упущению, свободны, так прямо пришёл и без ложной скромности предложил свои услуги. А Максим Горький не смог. Пережитки не пустили, родимые пятна подлого прошлого. Может, бога побоялся. Хоть рабоче-крестьянская власть бога и запретила, так ведь это ещё вопрос, кто из них главнее…

Но вот за что товарищ Горький сатиру не взлюбил? Да так не взлюбил, что даже на порог советской литературы не пускает? В обществе здоровом, внутренне целостном, построенном на научной идеологии – словом, в Советском Союзе – сатире нет места.

Насмешки вечные над Львами, над Орлами…

Хотя животные, но всё-таки – Цари?

– от этого, что ли? От того, что привычка к критическому восприятию действительности неизбежно распространится и на саму диктатуру пролетариата и тогда… Где сатирик Платонов? где сатирик Булгаков? где сатирик Зощенко? где сатирик Эрдман? Вы убили их, Горький!

Самые невероятные догадки возникают у меня по поводу того, отчего дедушка Горький так не любил сатиру. Наибезумнейшая из них была та, что Горький как-то случайно достал книжку Державина и прочитал стихотворение “Вельможа”. Мысль безумная, ибо общий уровень невежества товарища Горького таков, что исключает возможность знакомства с Державиным. Но… осёл-то останется ослом, хотя осыпь его звездами, – этого ведь нельзя не понимать; чтоб эту мысль усвоить, знакомство с Державиным отнюдь не необходимо. Да! чувствовал дедушка Горький, что так и останется он ослом, что никакие лживые похвалы, ни вилла на Капри, ни многотомные собрания сочинений, ни важный административно-литературный пост, ни деньги, ни ковры, ни благоволение начальства, ни двухэтажный особняк в Москве, ни вознесённость над критикой, ни водка с балыком красной рыбы – ничто его не спасёт. Осёл останется ослом…

А может быть, он как-то случайно прочитал “Историю одного города” и запомнил, что “во всякой луже найдётся гад, иройством прочих гадов затмевающий”? Что он, величайший и талантливейший, – не более как гад, своим величием и талантом затмевающий только прочих гадов, что гады получили возможность мериться величием и талантом лишь благодаря тому, что железная метла пролетарской диктатуры уничтожила всех настоящих писателей – кого в петлю, кого за границу, кого – по большей части – в застенок, а оттуда – в общий, до сих пор не разысканный ров или в общий, также до сих пор неизвестный, лагерь? Ведь кабы не эти лагеря да застенки, так ведь ещё очень большой вопрос, издавался бы товарищ Горький сейчас в пятидесяти томах или не издавался. Я полагаю, что не издавался бы, потому что помимо литературных гадов были бы в нашей литературе и честные писатели, которых издавать не в пример приятнее.

А может быть, он где-то случайно услышал, что есть на свете совесть, и смекнул, что наступит время, когда люди будут краснеть при упоминании его имени?..

Но если говорить без эмоций (хотя ох как трудно говорить без эмоций о литературных гадах!), то недоразумение относительно гениальности товарища Горького можно объяснить следующим образом. Настоящая русская литература проповедовала гуманизм. Как проповедник гуманизма, как продолжатель этой традиции товарищ Горький, конечно, полнейшее ничтожество, для измерения которого, по выражению бравого солдата Швейка, в природе не существует числа. Но в конце 19 века в русской литературе зародилась другая традиция – проповедь культа сильной личности, проповедь гуманности насилия и спасительности людоедства. Как выразитель этой традиции, Горький велик и талантлив. Иными словами, “если на Феденьку Кроличкова смотреть как на философа и новатора, то вся ему цена пятнадцать копеек серебром; но если на этого же Феденьку смотреть просто как на расторопного малого, которого можно за квасом в лавочку посылать, так ему, быть может, и цены нет” [Салтыков]. Или ещё иными словами, недоразумения относительно Горького связаны е тем, что не всегда его помещали в ту лужу, в которой он иройством своим всех прочих гадов затемнял. А между тем стоит поместить его в правильный разряд, в правильную лужу – и всё становится на свои места. Да, с Флоберами и Бальзаками ему в одной версте служить невместно – худороден чересчур, но разве за это живота лишают? Не всем же Флоберами быть. А вот в компании Фаддея Булгарина, да Всеволода Крестовского, да Владимира Ермилова, – тут он как лист перед травой.

…А вы, ничтожные потомки

Известной подлостью прославленных отцов?

А вы, уважаемые советские писатели? Как вы оцениваете товарища Горького? Ведь вы до сих пор ходите в упряжке, сооружённой для вас товарищем Горьким на пару с товарищем Сталиным, – упряжке по имени Союз писателей! Ведь вы до сих пор лелеете портрет товарища Горького на титуле вашей “Литературной газеты” напротив портрета господина Пушкина – неужто для того, чтобы поставить знак равенства между словами “милость к падшим призывал” и “если враг не сдаётся”? Вы ведь до сих пор обязаны произносить заклинания и приносить человеческие жертвы идолу по имени социалистический реализм, – идолу, которому первым поклонился товарищ Горький! Не довольно ли? Не пора ли поступить по совету Тенгиза Абуладзе, и, взявши товарища Горького за руки – за ноги и раскачавши его хорошенько, спустить с самого крутого обрыва Нижнего Новгорода в Волгу? И пусть за ним бегут жрецы социалистического реализма и причитают, как древле киевляне: “Выдыбай, боже, выдыбай!” – пусть себе бегут до самого Каспийского моря. Литература наша от этого не обеднеет. Не пора ли объявить демобилизацию совписательского войска, организованного с единственной целью – высматривать, где же тот враг, который не сдаётся, и уничтожать его доносами? По-моему, так вполне пора.

Объявить надо нашим воинам благодарность – выполнили, мол, свой интернациональный долг, теперь можно и по домам… И начать формирование писательских организаций заново – на принципах свободы образования и ликвидации творческих союзов, равного права всех союзов на технические средства творчества, защиты союзом творческих интересов своего сочлена. Понимаете – я предлагаю, чтобы союзы создавались не для преследования своих членов, как было до сих пор, а для их защиты. И какая масса проблем сразу решится, как только будет принята форма организации, преследующая литературные, а не военные цели! Групповщина нас заела! – говорят одни. – Ну и что? да бог с ней, с групповщиной! Пусть каждая группа, приверженная групповщине, образует свой независимый творческий союз – и дело с концом. Молодым талантам в литературу не пробиться! – стонут другие. – Ну как это возможно? старики не пускают? так образуйте свой творческий союз, из самих себя, людей одного поколения – и дело с концом. Критики настоящей нет! – возмущаются третьи. – Да откуда ж ей быть? Кто ж всерьёз будет палить в своего соседа по окопу? А объявите союзы не на административной, а на творческой основе – и мигом Белинские с Добролюбовыми слезут с печи и порадуют нас открытиями, так как никогда не было литературы без школ и течений…

Ах, господа, господа! Что же вы делаете! Ведь вы сами себя губите! [Салтыков].