18. Лучи тьмы
Г. П. Когитов-Эргосумов
(заключение по третьему действию)
“Лучи тьмы – материальная субстанция, которая, будучи соединена в энергетически эквивалентном количестве с лучами света, производит мрак. См. абсолютно чёрное тело”
“Физическая энциклопедия”
Помню, было время, когда профессор Китайгородский в своей книге “Реникса” очень потешался над людьми, утверждавшими, что они-де могут видеть в темноте. Он побивал их тем силлогизмом, что-де видеть – по определению значит получать информацию посредством электромагнитных волн особого рода, а темнота-де, опять-таки по определению, означает отсутствие таких волн, следовательно, видение в темноте есть противоречие в определении самого предмета.
Я полностью согласен с известным нашим физиком, что нормальный человек видеть в темноте не может, да и не имеет в том надобности, так как всегда может осветить нужный ему предмет спичкой или иным образом. Но мы уже неоднократно убеждались, что жителей тёмного царства нормальными людьми, с естественно и гармонично развитыми потребностями и способностями, назвать никак нельзя. Социальные условия инфернальной жизни формируют из рождающихся людей существа удивительно странные, если не уродливые, однобокие, с крайне узким набором функций и потребностей, регуляторов (социальных рефлексов) и высших чувств (мысленных очей, как мы говорили). В результате такого развития естественные человеческие чувства остаются в зародыше, а развиваются другие чувства, помогающие выжить в тёмном царстве, в частности, способность видеть в темноте. В самом деле, в тёмном царстве света или совсем нет, или очень мало, не видят люди ничего, не понимают ничего – а всё-таки живут! Поскольку ориентация посредством лучей света невозможна, остаётся развить в себе чувствительность к лучам тьмы и видеть в этих лучах – благо, их очень достаточно.
Наиболее сильные источники лучей тьмы, так сказать, маяки тёмного царства – это доносчики и городовые, как мы видели из третьего действия оперы. Имея при себе источник этих лучей (вроде лампочки на шахтёрской каске), они ориентируются лучше всех и никогда не заблуждаются. По ним и надлежит ориентироваться при плавании по чёрному морю житейскому. Особенная необходимость в подобных маяках чувствуется, когда на этом море бушуют ураганы, подобные четвёртому антракту оперы; ураган и волнение – знак того, что в море плюхнулось что-то не совсем обыкновенное, и что надлежит соблюдать особую осторожность, за буйки не заплывать – вплоть до сигнала “отбой воздушной тревоги”. Предоставленный самому себе, человек теряется и начинает плыть по кругу – ну како нём не позаботиться? И вот “завелись соглядатаи, наблюдатели, руководители и вдохновители, но более всего развелось равнодушных, которых нельзя подкупить ни приятным слогом, ни талантливостью”.
Все перечисленные лица, положим, не настолько яркие источники тьмы, чтобы служить маяками, но они создают своего рода рассеянную тьму (аналог рассеянного света), которая собственно всего важнее для зрения, так как освещает предметы со всех сторон. И вот, не успела растерянная и перепуганная толпа как следует сообразить, что это за свет явился, какого он сорта и можно ли ему доверять, как сила жизненной необходимости подсказывает им: “Дуй напропалую, чего тут сомневаться! То вовсе ничего не видно было, а теперь хоть так; авось, не пропадём!” И даже когда по прошествии некоторого времени оказывается, что надежды на авось, мягко говоря, преувеличены, что рассеянная тьма далеко не предоставляет ожидавшихся от неё удобств в ориентировании на местности, – даже и тогда толпа не отстаёт от веры в живоносную силу тьмы, чему не мало способствует, во-первых, свойство лучей тьмы искажать размеры и форму предметов (это, кажется, называется рефракцией): например, чем дальше мы отходим от предмета, тем большим по величине он нам представляется; игра светотени так причудлива, что на предметах вполне гладких мы видим острые грани и выступы; параллельные линии кажутся пересекающимися, все углы – прямыми… Во-вторых, ещё более замечательным свойством лучей тьмы является то, что чем их больше, тем хуже видно – опять-таки в противоположность обычному зрению, которое чаще страдает от недостатка света, чем от его избытка. Мало лучей тьмы – плохо видно, потому что тьма тусклая; много лучей тьмы – плохо видно, потому что тьма слишком яркая… Так называемой умеренной тьмы, при которой хотя и достаточно темно, чтобы можно было ничего не опасаться, но всё же можно кое-что увидеть – такой умеренной тьмы крайне мало у нас…
В третьем акте оперы перед нами действуют люди ничего не видящие, ничего не слышащие, ничего не понимающие – но за всем тем живущие и процветающие. Они не опасаются не заметить оврага и свалиться в него, потому что давно уже свалились в все существующие овраги и достигли таким образом минимума потенциальной энергии; их не пугает опасность не услышать гудка и попасть под самосвал – потому что все способные двигаться самосвалы и без того уже на кого следует наехали; они не смущаются тем, что не могут дать резону своим действиям – потому что жизнь прекрасна и удивительна и безо всяких резонов. Вместо этого у них есть только способность видеть лучи мрака с любой длиной волны – и она заменяет им всё.
Сергей посредством этих лучей видит опасность в связи с Катериной, Катерина видит пользу и чуть ли не счастье в заключении “законного” брака с Сергеем; задрипанные мужичонки усматривают в погребе у Измайловых какую-то фантастическую водку, которая, с одной стороны, прошибает с первого глотка, с другой – выпить её можно целую бочку; квартальный обнаруживает “яд нигилизма и веры в мыло” в исследователях лягушек; поп уверяет, что “Катерина Львовна краше солнца в небе”, и все с ним соглашаются – вот малая толика того, что видят обитатели тёмного царства без малейшей помощи зрения. Свет, исходящий от лучей тьмы – это призрак более высокого порядка, чем упомянутые выше призраки законности, долга, обязанностей; этот свет искажает размеры призраков обыкновенных и даёт видимость понимания там, где его нет в действительности, даёт кажущееся объяснение происходящему – объяснение, недостатков и нелепостей которого большинство просто не в состоянии заметить, потому что мрак освещает факты подходящие и скрывает факты неподходящие (что же говорить о таких фактах, которые, можно сказать, совсем не факты!); лучи мрака дают неверное направление мыслительной и критической деятельности человека, которая кое-где пробивается, вынуждая её заниматься отысканием глубин мудрости и понимания высших причин в объяснениях типа: “Не положено!”, “Такой порядок!”, “Нет и не будет!”
Пока мысль человеческая занята такими пустяками, мы можем чувствовать себя спокойно; а когда пустяки надоедят, то можно и другие приискать; пока мысль всецело поглощена борьбой с призрачным пониманием, призрачным объяснением, призрачными выводами, мы не вправе ожидать от неё каких-либо существенных успехов не только в просвещении масс, но даже в формулировании положительных результатов. Помилуйте, кого может убедить человек, который сам постоянно путается в своих объяснениях, который сам непрерывно отдаёт себе отчет в том, что он не вполне освободился от света лучей тьмы, что они ежесекундно давят и гнетут его мысль, завладевают ею и начинают направлять её всякий раз, когда он хоть на малое время перестанет критически относиться к тому, что он воспринимает, говорит и делает? Разве не каторжный труд – сомневаться в любой формулировке, в любом мнении, исходящем из окружающей тьмы, каждую элементарную мысль выводить и проверять заново, самому, с самого начала, да при этом ещё не забывать справляться, занесена ли эта мысль в “Полное собрание мыслей и чувств, дозволенных в Российской империи”, и, стало быть, можно ли вообще сомневаться? Что же после этого удивляться, что мало собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождает? и что те Платоны, которые всё же рождаются, спешат поступить в полицейскую службу?
Явления, которых свидетелями мы являемся в третьем действии оперы, мелочны и заурядны в самой высшей степени – они окружают нас, как воздух или лозунги. Общий смысл их – релаксация, или уничтожение последствий того, что произошло во втором действии, то есть временного и локального ослабления инферно в доме Измайловых. Оркестровые антракты здесь являются не только осязаемым – до боли в ушах – выражением всеобщности этих мелочей, но и напоминают нам об истинном масштабе событий, интересующих автора, об истинной глубине того болота, которое поглощает египетские пирамиды. Куда как увлекательно изобразить квартального с синим носом, лиловыми ушами, зелёными бровями и т.д. – чтобы все ясно видели, – он совершенно ни е чем не сообразен и на службе терпим быть не может. В этом – задача сатирико-полицейской, по выражению Добролюбова, литературы, гениально представленной в нашей современности кинофильмами с групповым именем “Следствие ведут знатоки”, создатели которых руководствуются убеждением, что “нет во вселенной дыхания, для которого не было бы хоть какого-нибудь закона”. Только лиловыми носами наделяют они не квартальных, а не верящих в законы обывателей, и в оправдание говорят, что таков их творческий метод, и что, следовательно, в жизни только так и бывает. “Обличать так, как будто бы всё зло в России происходит оттого только, что становые нечестны и городовые грубы” – это слишком пустая задача для человека с серьёзным мировоззрением, а поскольку у нас сейчас официальные сатирики обличают именно так, прибавляя, для большей ясности: “Отдельные становые, впрочем, уже сменённые, нечестны и кое-где городовые несколько грубы, что должно приписать тому, что не все кончили школу на четыре и пять,” – то становится более понятным отличие музыки Шостаковича от музыки Фёдора Удар-Получаева и Семёна Корытозвонского. Это отличие характеризуется стремлением Шостаковича в изображении всякого предмета показать его не сам по себе, а как проявление, часть какого-то общего порядка, общей системы; только связь с общим течением жизни даёт ему основу для оценки этого предмета, в то время как названные выше композиторы, не желая усматривать связи данной дряни с миллионами других дряней, могут оценивать его только с точки зрения закона или постановления. Спрашивается теперь: кто же доподлинно распространяет свет и кто – тьму? Шостакович ли с обострённой трагедийностью, безысходностью и мраком, или Корытозвонский с Удар-Получаевым со своими оптимизмами, верами в свет и мажорностями своих гармоний?
Генрих Нейгауз говорил о музыке Шостаковича:
“Мне иногда кажется, что ещё не было музыки, в которой человеческий ум, его сила высказывались бы так ярко. Музыка мысли, музыка умная насквозь – это вовсе не значит – сухая, как думают некоторые наивные люди…”
Правда, он не удержался на высоте своего взгляда и тут же противопоставил Шостаковича Вагнеру, советское “Кольцо нибелунга” – немецкому (никакой ненаивный человек с этим не согласится), но важно уже то, что мысль, яркое и прямое выражение воззрения уже не считаются злом для композитора, залогом его сухости, “безыдейности, формализма, отрыва от народа, отсутствия патриотизма”.
“Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы и, вместе с тем, полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном факте жизни – это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе ещё никем не достигнутый” [Н.А. Добролюбов “Тёмное царство”].
Салтыков – в литературе, Шостакович – в музыке, передвижники – в живописи являют собой высшую в настоящее время ступень достижения этого идеала. Вот только Невтоны наши подкачали: не хотят обращать внимания на идеал, и хоть тресни. Но и то они не виноваты: коллективный договор обязывает их заниматься “наукой”, а вовсе не мыслить. Разве можно издать закон, обязывающий всех мыслить? то есть издать, конечно, можно, но будет ли чрез то достигнут результат? Салтыков, Шостакович, Савицкий – разве их кто-нибудь заставлял мыслить? разве не говорили им, наоборот, ”ну зачем вам туда? что, вам здесь плохо?” Вот и выходит – по закону мыслить никто не обязан, а по убеждению… но где вы видели человека, делающего что-либо по убеждению? До тех пор лучи тьмы будут светить ярко и заменять собой подлинный свет, пока не нарастёт массовое сознание того, что даже самая светлая тьма – это всё-таки тьма; а сознание это имеет мало шансов укрепиться, пока место свято занято лучами тьмы… Пока мысль есть частное дело человека, она вообще невозможна; а пока мысль невозможна, у неё мало шансов сделаться делом общественным.
Пока люди мыслящие остаются в трагическом меньшинстве, они никак не влияют на общий ход жизни; а пока они не влияют на жизнь, они имеют мало шансов размножиться… Лучи света имеют свойство поглощаться различными непрозрачными телами, лучи же тьмы ими не только не поглощаются, но отражаются без изменений и даже усиливаются; поэтому свет, предоставленный сам себе, без постоянного питания, постепенно исчезает, тьма же, предоставленная самой себе, сохраняется и растет. При таких благоприятных условиях остаётся только удивляться, как это свет не изгиб совсем, и уж никак нельзя удивляться, что он такой странный, противоречивый и неприятный, как блещущий по местам в опере: откуда нам, рождённым и выросшим в слепоте, знать, каков должен быть истинный свет? “Посмотрим”, – сказал слепой. Что он увидит? Тьма – это хоть определённое что-то, а свет? Все наши теории, недоумения и вопросы по поводу света отнюдь не заключают его в себе, а говорят – самое большее – о неясно понимаемом стремлении к нему, о недостаточности тьмы. Философы, претендующие на открытие света, открывают самое большее новую разновидность тьмы, поскольку их философия является смутным отголоском желания света, а не следствием настойчивой необходимости его. Хороши лучи света, но и лучи тьмы недурны: жили люди до нас при свете тьмы и даже подвиги совершали -стало быть, нет резона и нам не поступать таким же образом, ну, а там как-нибудь… авось, и не пропадём…