Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

20. “Разве для такой жизни рождён человек?”

Г. П. Когитов-Эргосумов

(заключение)

“Общую формулу – что человеку естественно стремиться к лучшему – все принимают; но разногласия возникают из-за того, что же должно считать благом для человечества”

Н.А.Добролюбов “Луч света в тёмном царстве”

“Если есть люди, лишённые даже желания выйти из болота, так и это ещё не даёт нам права считать героями тех, которые желают из него выбраться”

Н.А.Добролюбов “Благонамеренность и деятельность”

За годы, прошедший со времени событий оперы, выяснилось следующее: 1), что человек рождён не для такой жизни, а с тем, чтоб весь мир насилья разрушить до основанья, а затем наш новый мир построить; 2), что человеку свойственно под руководством стремиться; куда – тут единого мнения пока нет, но не всё ли нам равно? 3), что героями надлежит считать не тех, кто понял, что живёт в болоте, и желает из него выбраться, а тех, кто если и догадывался о болоте, то никому об этом не сказал и сам позабыл, а также тех, кто, увидев болото, стремится поглубже в него зарыться.

Ни один из вопросов, поставленных оперой, не остался без ответа, но свойства этих ответов таковы, что, создавая видимость разрешения и отнимая тем самым у оперы право судить современность, в сущности ничего не говорят.

Например, вопрос: как относится “Катерина Измайлова” к современности? Ответ: никак не относится; и сюжет её, и проблематика, и характер конфликтов – всё относится к подлому прошлому, которого, благодаря усилиям просвещённого начальства, “уже нет, а скоро и совсем не будет”. Но разве это ответ? Разве то, что было прежде, становится прошлым автоматически? Если я скажу, что абсолютная монархия как форма государства является прошлым – кто же мне поверит? Она была прежде – это факт, но чтобы она стала подлинно прошлым, причём таким, что и возврата к нему нет – недостаточно одного течения времени, нужны усилия масс, создающих новые формы жизни. Вопрос: в таком случае зачем же опера оживляет те явления жизни, которые велено сдать в архив в фонд свиных рыл? Ответ: не нужно оживлять то, что живет само по себе и только, при временно-неблагоприятных обстоятельствах, притворяется мёртвым. Содержание нашей жизни не изменилось; изменились, но не сильно, только формы её; главный же прогресс был достигнут в области разговоров по поводу этих форм – тут мы подлинную революцию произвели. И поэтому действительно непонятно, зачем оживлять те разговоры, которые велись по поводу форм жизни бог знает когда – чуть ли не до призвания варягов? Поговорили – и будет, теперь фасон разговоров другой. Добролюбов устарел, его надо заменить Солоухиным.

Сравним, например, оперу Шостаковича с мелкообличительными творениями “Баня” и “Клоп” некоего не то Маяковского, не то Матюковского – создавались они в одно и то же время, но “Клоп и Баня” вышел мёртвым от рождения, а “Катерину Измайлову” ещё будут и будут слушать – почему так? “Была же какая-нибудь причина”? Причина та, что оперу сейчас либо совсем не понимают, либо понимают не так, а без этого понимания расти искусству невозможно; “Клоп в бане” же обличает предметы, существующие только в воспалённом мозгу сочинителя. “Помилуйте, – говорят мимоидущие, – разве можно обличать и крестить обывателями людей за то, что они желают маршировать не круглосуточно, а с перерывами для завтрака, обеда и ужина?” – “Можно и должно!” – отвечает обличитель. Естественно, что при таком уровне понимания общественных потребностей, общественных идеалов и задач литературы произведения её имеют короткое дыхание или не имеют его вовсе, а так прямо и живут бездыханными, удивляя прохожих свежестью своего румянца и основательностью воззрений: “Поди ты! сколько уж лет я за ним наблюдаю – хоть бы раз вздохнул, а всё жив состоит”. Понятно и то, что обременительная необходимость притворяться живым продиктована единственно недостатком подлинно живых произведений.

Итак, задача искусства – создание непритворно живых произведений, которые побуждали бы к обдумыванию наиболее важных общественных проблем не силой начальственной ласки, а единственно впечатлением от художественных образов, причём образов, доступных пониманию масс народа. Только то движение общества прочно и основательно, которое сознательно совершается массами людей. Роль искусства в этом процессе – роль навигационных приборов для лётчика. Альтиметр своей стрелкой не определяет достигнутой нами высоты или низости, но указывает нам на неё; компас не определяет движения самолёта, но указывает правильный путь. Если приборы не врут и пилот понимает их показания, то он сообразует с ними свои действия и в награду прилетает в Москву; но если какие-то шутники расстроили приборы, то он рискует прилететь в Можайск или совершить посадку на неправильной высоте. Нам такие последствия не угрожают, во-первых, потому, что мы предпочитаем ползать – чтобы летать, надо паспорт иметь в исправности; во-вторых, если уж паспорт у нас в порядке и мы принимаемся летать, то тут уж ни на какие приборы не смотрим, а летим всё прямо.

Естественно, свидетели таких полётов удивляются, как это мы до сих пор не разбились, а некоторые даже со злобой приговаривают: “Летать не умеют, а выпендриваются”; это обстоятельство – действительно загадочное – смущает и нас самих, так что мы приговариваем в оправдание “бог спас”, или, более развёрнуто, “рука всевышнего отечество спасла”. Но бессрочно надеяться на божье благоволение всё же рискованно; разумно поэтому было бы, уповаючи на бога без послабления, исподволь обучаться применению навигационных приборов, по пословице: “На бога надейся, а сам не плошай”. Недостаток у этих приборов один: их показания никак не зависят от нашего усмотрения, и это очень печально. Иному кажется – сколько времени после старта прошло, пора бы уже и на высотах парить, а глядь на альтиметр – всё ещё разбег не кончился; но не альтиметр тут виноват, а весь самолёт и его пилоты: а ну, как он вовсе лететь не может, по законам аэродинамики?

Вообще, сколько я ни рассуждаю – никак на могу понять, отчего бы, хоть в порядке эксперимента, не предоставить благонадёжным глуповцам обсуждать свои дела? Ведь ни лучше, ни хуже от этого быть никак не может, стало быть, вреда никакого нет. Лучше не может быть, так как у нас никто не обращает внимания на мысль и убеждения; лень думать, раз наперёд известно, что из этого думания всё равно ничего не выйдет – и действительно не выходит. Хуже не может быть по той же причине: человек, желающий устроить пакость, ленится её обдумать – авось, и так выйдет! – и действительно выходит. Где же здесь, спрашивается, вред? и действительно ли наше общество так легко покрывается ржавчиной под действием критической мысли? не говорит ли вся наша история об обратном? не являют ли глуповцы собой пример максимальной мыслестойкости, мыслеупорности, мыслеустойчивости, когда-либо встречавшийся в природе? Если мысль не верна, то дело её обречено; если мысль верна, то обречено дело её преследователей – разве это не очевидно? Где же здесь почва для вреда? Разве можно называть мысль изменнической только за то, что она верна – хотя бы истина, в ней заключённая, нам не нравилась или представлялась несвоевременной? Весь вопрос в том только, вред для кого или для чего мы имеем в виду.

Вот это и надлежит обсуждать… Какое же место занимает “Катерина Измайлова” на наших приборных досках? Прежде всего, на ней лежат некоторые обязанности курсографа, указывающего на карте наше текущее место:

“Ушли вперёд?” – врёшь, там же! Бумага, книга ушли – мы там же. Пока народ не может проверить во очию, что из него стряпают, пока не захочет сам, чтобы то или то с ним состряпалось – там же! Всякие благодетели горазды прославиться, документами закрепить препрославление, а народ стонет, а чтобы не стонать, лишь упивается и пуще стонет: там же!” [М.П.Мусоргский – знаменитое письмо к В.В.Стасову от 16-22.06.1872 г.].

В согласность с этим и учебник физики для шестого класса говорит, что если двигаться всё время по кругу, то не только не уйдёшь далеко, но вернёшься к исходной точке – и эта истина меня настолько поразила, что я положил в сердце своём ничему более не верить, что в том учебнике не значится. Так я стал физиком; так человек, который не признаёт ничего, что не написано там, становится философом, а человек, не признающий никаких явлений жизни, не упомянутых в учебнике гармонии – музыковедом. Физики пишут свои труды для физиков, философы – для философов, музыковеды – для музыковедов, а кто же о жизни в целом думает? Я не думаю, потому что если такого рода мысли – моё личное дело, так до них никому дела нет; а если они – дело общественное, то при чём тут я? и без меня всё само собой сделается. Чтобы на печи лежать, курсограф ни к чему…

Преемственность народной трагедии Шостаковича с трагедиями Мусоргского состоит в том, что здесь показана следующая крупная фаза развития народного самосознания: в “Борисе” – его подъём и кульминация, в “Хованщине” – его истощение и спад, в “Катерине Измайловой” – глубокая депрессия между фазами более бурного развития. Самосознание широких масс народа растёт не монотонно, а волнообразно: на гребнях волн ячейки общественной жизни укрупняются, сводятся лишь к нескольким, столкновения между которыми и определяют события; во впадинах волн часть ранее достигнутого понимания утрачивается, немногочисленные мощные социально-гидродинамические потоки дробятся на множество мелких струек, и даже самое представление о народе у некоторых людей утрачивается: “Где же здесь народ? Здесь слуги, купцы, полицейские, священники, а где же собственно народ?” На гребнях волн события определяются тем, что происходит на площадях и в лесах; во впадинах волн – тем, что происходит по закоулкам дворов, по спальням да по застенкам (или – где нет застенков – по полицейским участкам). Именно этим продиктован интерес композитора к индивидуальным судьбам персонажей, а вовсе не повышенным вниманием к теме преступления и наказания (которой, как мы видели, в опере вовсе нет; она существует только в головах людей, не умеющих подойти к опере с теми мерками, которые она сама для себя создаёт, и равняющих Шостаковича в одну версту с Достоевским, у которого понимание событий того же “Преступления и наказания” далеко уступает художественной силе их изображения).

Вторая функция “Катерины Измайловой” – индикатор мировоззрения. Правда, на приборных досках наших самолётов таких устройств пока нет, но это скорее их недостаток, чем достоинство. Обывательское теоретизирование наподобие:

“– А как вы думаете, разобьёт он себе голову или не разобьёт? – Непременно разобьёт. – А ведь если бы он чуточку правее взял, уцелела бы у него голова? – Конечно, уцелела бы, потому что правее в стене пролом есть. – Так оно точно! – Точно так! [М.Е.Салтыков “Каплуны”],

– получило наиболее рельефное на сегодняшний дань выражение в этой опере. По отношению к этой опере можно отличать убеждённых людей от людей так себе – надеюсь, не нужно объяснять, как это важно? Убеждённый человек станет драться за свои убеждения, ему дай в руки автомат – так он всех несогласно мыслящих к стенке поставит, а я что? Мне разве можно автомат доверить? я ведь не соображу, с какой стороны за него взяться, а если и соображу, то непременно застрелю кого-нибудь не того, что нужно. Ну какая от меня может быть польза в народном хозяйстве? Убеждения, говорит, у него такие? да что же это за убеждения, если они не позволяют во врагов стрелять?

По степени понимания этой оперы, по степени странности мнений, высказываемых о ней, можно до некоторой степени судить и о человеке, о его эстетических воззрениях и глубине понимания своей собственной жизни. Существует, правда, мнение, что произведения искусства тем отличаются от начальственных предписаний, что будто бы не требуют для своего восприятия никакой работы мысли, а производят действие так, помимо воли человека. Но это не совсем верно: во-первых, свойством понимаемости без размышления обладают как раз предписания; во-вторых, восприятие произведений искусства – это не отдых, не развлечение, не забава, а настоящий серьёзный труд, требующий и некоторых навыков, и знаний, и ответственного отношения. Когда мы внимаем предписаниям начальства, мы отдыхаем телом и душой – можно сказать, блаженствуем – потому что внимаем человеку, который избавляет нас от необходимости думать самостоятельно и берётся один думать за всех; когда же мы воспринимаем “Катерину Измайлову”, мы мучаемся и страдаем – не от того совсем, чтобы в ней высказывалось что-нибудь противное всем предписаниям прошлого, настоящего и будущего, а от того, что внимаем человеку, который будит нашу совесть и понуждает мыслить самостоятельно.

Третья очень важная функция оперы – авиагоризонта. Всякий, даже не бывший в походах, знает, что без авиагоризонта никак нельзя. Когда видимый горизонт застилается туманом или облаками, (а это, судя по частота появления неблагоприятных погодных условий, случается часто, почти постоянно, как на Венере), вестибулярный аппарат человека, отвечающий за удержание его понятий в стоячем положении, начинает ошибаться и запутываться; вот чтобы проверять, не покосились ли наши понятия и по-прежнему ли они указывают в зенит или в надир, необходим авиагоризонт. Есть различные системы этих приборов, из которых наибольшее значение имеют три: иерархическая, при которой правильным положением горизонта в данный момент признаётся положение самолёта командира. Изобрёл эту систему франкский король Карл Лысый, предписавший всякому человеку найти себе барина – именно с той целью чтобы всякий имел перед глазами ориентир и образец. Система эта неизменно давала и даёт отличные результаты и продолжает оставаться основной. Вторая система – гироскопическая – основана на свойстве вращающегося волчка сохранять неизменным направление оси своего вращения. Недостатки этой системы очевидны: во-первых, в своих странствиях мы можем залететь туда, где это свойство не сохраняется; во-вторых, необходимо, чтобы изначально ось была установлена вертикально – то есть гироскоп может только сохранять направление вертикали, но сам по себе отнюдь не является источником оного. Третья система – инерционная – производит непрерывное измерение ускорения нашего самолёта и полученные значения непрерывно интегрирует на вычислительной машине в соответствии с уравнениями механики. Попросту говоря, она непрерывно подсчитывает наше уклонение от вертикали и выдаёт текущий итог. К недостаткам предыдущей системы она добавляет необходимость применения ЭВМ, а это устройство сомнительное: мигает себе – чёрт её знает, дело она делает или насмехается?

Вот главный-то вред, происходящий от “Катерины Измайловой”, в том именно и состоит, что она, как некоторым кажется, заключает в себе именно источник вертикального направления, причём не зависящий от других его источников. Следовательно, и вертикали, вырабатываемые ими, могут не совпадать, а из школьной геометрии известно, что если две вертикали не совпадают, то они непременно пересекутся, и произойдёт столкновение; правда, другие люди, ссылаясь на другую страницу школьной геометрии, утверждают, что не всякие непараллельные прямые непременно пересекаются, что существуют ещё так называемые скрещивающиеся прямые, что любая кривая, ведущая мимо начальника, короче прямой, и т.д. Не знаю, подлинно ли так написано в школьной геометрии, но исходя из опыта практической жизни, представляется сомнительным, чтобы человек, нравственная вертикаль которого была непараллельна общепринятой, мог избежать “пересечения”; дело тут не в невозможности скрещивающихся прямых, а в том, что каждая из них желает называться вертикалью. Вот и выходит: либо стой вертикально, то есть по стойке “смирно”, либо пропадай пропадом – другого принятая у нас геометрия Эвклида не признаёт…

И ещё функции многих других приборов совмещает в себе опера Шостаковича; уместно поэтому спросить: полезно ли такое совмещение? Нужен ли нам сейчас такой суперкомбайн, вроде знаменитого телевизора-пылесоса-рукомойника, изобретённого русским самоучкой-механиком Кулебякиным и вылитого из одного куска дерева без единого гвоздя? Сгоряча я ответил, что, конечно, нет, что совсем не обязательно устраивать душ на кухне, рядом с газовой плитой, что это не то чтобы бессмысленно, но неполезно. И тут словно бес меня обуял. Открыл я глаза пошире и вижу лозунг: “Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи”. Я задумался. С одной стороны, я никогда не позволяю себе сомневаться в том, что говорят лозунги. Раз сказано – совмещает в себе функции ума, чести и совести, значит, так оно и есть, или надо, чтобы так оно было, или надо, чтобы казалось, что так оно есть. Не рассуждать надлежит – полезно или нет такое совмещение, а относиться с доверием. С другой стороны… с другой стороны, я и не знаю, как теперь говорить: полезно или неполезно обсуждений всех общественных и политических вопросов в рамках только художественной критики…

Заканчивая своё сочинение, я заранее прошу прощения:

“Если вышла неясность, то в этом надо винить какой-то особенный случай: когда мы писали, это у нас было очень ясно; а после того, как написали – как-то уж не так ясно сделалось…” [Н.А.Добролюбов Рецензия на “Пермский сборник”].

“Впрочем, многие выводы и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами собой прийти на мысль читателю, у которого достанет терпения и внимания до конца статьи” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].