12. Можно ли победить зло насилием? (пассакалия – третий антракт)

Г. П. Когитов-Эргосумов

Только в нашей стране учение о непротивлении злу насилием могло найти настоящее понимание и воплотиться в жизнь вполне: мы все не можем понять, как это нашим мучителям не лень утруждать себя и заезжать нам не только в левую щёку, но и в правую, хотя бы она и подворачивалась сама собой…

Все комментаторы оперы единогласно называют Катерину “…чудовище, убийца, изверг”, в то время как поступок её совершенно сообразен с обстоятельствами её жизни и предшествующим развитием действия. Можно думать, конечно, что если бы она ударила свёкра топором вместо кинжала и после бросилась бы в пруд в звуках пассакалии – это вместо рва замка Сант-Анджело, то вид вышел бы более театральным, проверенным по “Тоске” (что при нынешней оперной рутине тоже нелишне), следовательно, заслуживающим не только снисхождения, но даже восторга: Тоску ведь покуда никто не называл ни чудовищем, ни убийцей, ни хотя бы извергом, хотя она посягнула на жизнь Бориса Тимофеевича гораздо большего масштаба, чем наш. Правда, и восхищаясь Тоской никто у нас не говорит: “Если начальник тайной полиции посягает на свободу граждан, то его должно убить”, но говорят просто: “При самообороне от насилия и убийство может быть простительно…”

Можно также посоветовать Катерине обратиться с формальным прошением в полицию, с просьбой наказать свёкра через суд (она-то неграмотна!) – и тогда её можно было бы простить, но на беду этот сюжет целиком исчерпан Крыловым в басне “Волки и Овцы”:

Как скоро Волк у стада забуянит

И обижать он Овцу станет,

То Волка тут властна Овца,

Не разбираючи лица,

Схватить за шиворот,

И в суд тотчас представить,

В соседний лес иль в бор.

Так что и об этом выходе распространяться больше нечего – закон этот действует и поныне, но только что-то никто им не пользуется…

Сравнение положения Измайловой, Тоски и Овцы говорит о том, что строгие к Катерине критики не умеют различать в явлении жизни форму его, всецело определяемую внешними обстоятельствами, и содержание, которое в одной и той же форме может быть весьма различным; иные даже не подозревают наличия содержания и потому принимают в качестве такового форму. Содержание поступка как Флории, так и Катерины совершенно одинаково: они борются против насилия в защиту чести, свободы и жизни – своей и своих любимых; чтобы уничтожить мощного злодея, и та и другая вынуждены преступать законы, установленные и поддерживаемые злодеями-самодурами для собственной защиты и спокойствия. Таков уж классовый смысл закона: раз есть в обществе противоречия, закон всегда на стороне сильных против слабых. Последнее обстоятельство настолько очевидно, что не было в России такого проявления классовой борьбы против угнетателей (то есть и против инферно), которое не называлось бы в своё время преступлением: начиная от князя Владимира Святославича, при котором, по сообщению летописи, то есть выразителя идеологии феодалов, умножились разбои вплоть до германских шпионов-большевиков все борцы против инферно объявлялись разбойниками (”Ходить бывает склизко по камешкам иным; итак, о том, что близко, мы лучше умолчим” – советует А.К.Толстой в “Истории России от Гостомысла до Тимашёва”; именно по этой причине мы не будем разъяснять подробно, кого именно называли врагами народа, вредителями, диссидентами в позднейшие времена).

Традиция “городовых именовать орлами, а людей, ищущих сбросить с себя иго бессознательности – кротами, червями и трутнями” [М.Е.Салтыков “Итоги” – Гл. 5] всегда господствовала над художниками, поставившими свои способности на службу инферно. Сознательно или бессознательно они это делают – для нас не имеет значения; это влияет на оценку только их личностей, но не общественного значения их произведений. Человек, который выступает со своим творением перед публикой, должен помнить, что тем самым его творчество перестаёт быть его личным делом; оценке общества подлежат не намерения автора – несомненно, впрочем, патриотические и отменные – но действительное содержание его воздействия на совесть людей (тоже, конечно, неизменно благонамеренное и патриотическое).

Беда наша состоит в том, что мы часто делаем фотографический снимок обстоятельств того или иного события и по нему одному пытаемся понять его причины, в то время как необходимо отснять кинофильм и проследить развитие этих обстоятельств во времени. Например, столкнулись на перекрёстке два автомобиля – можно ли по фотографии установить причину этого события, кроме той, что у двух тел совпали координаты и не совпали скорости? Если же сделать кинофильм, то можно увидеть, что один товарищ ехал со свадьбы, а другой много раз проезжал безнаказанно на красный свет и вследствие того приобрёл убеждение, что сигналы светофоров на него не распространяются, и т.д. “Ни в одном из нас нет ни на грош диалектики” – рассуждает Привалов в повести Стругацких “Понедельник начинается в субботу” – и это до такой степени справедливо, что при виде постановления “О необходимости наискорейшего и повсеместного водворения изобилия” никто не задаётся вопросом: “Да зачем же это? Неужели было неизобилие?” – и тем более никто не думает искать причины нынешнего изобилия в событиях полувековой давности. Так же точно и в оценке поступков римской певицы и русской купчихи: если смотреть на фотографии их – гнусность, а если проследить их историю, то выходит дело хотя и редкое, но целиком исторически обусловленное, а потому стоящее вне этической оценки. Бесполезно называть град жестоким и безнравственным, потому что он выпадает на нас не по своему желанию, а по законам развития атмосферных процессов; если же некоторые поэты и называют град коварным и безжалостным, то они делают это только по присущему глуповским поэтам убеждению, что поэзия не должна иметь ничего общего с жизнью…

Нам не дано выбирать средства для своей борьбы: они всецело продиктованы нам обстоятельствами жизни. Пусть я желаю не причинять никому зла и с этой целью спрятаться в расседину – но другие этого не замечают, выбирают меня профоргом – и вот я обязываюсь положишь жизнь в борьбе за изменение порядка оплаты канцелярских принадлежностей, закупаемых для нужд нашего департамента… Славная схоластическая проблема цели, которая-де оправдывает средства, и средств, которые-де годятся или не годятся для данной цели, представляется мне чисто умозрительной. Пусть даже примем мы закон, по которому, ежели кто стремится к хорошей цели, обязан употреблять для этого хорошие средства – всё равно при определении практической тактики борьбы неизбежны компромиссы, то есть укорачивание идеалов или поступков не по убеждениям, а по обстоятельствам, применительно к подлости. История – не тротуар Невского проспекта:

“если, при известных обстоятельствах, жизнь представляется в форме войны, то никто не изъемлется от необходимости вести её, а ежели бы кто и выдумал сам для себя сделать это изъятие, то будет вовлечён в войну помимо собственной воли, непреодолимою силою обстоятельств” [М.Е.Салтыков “Наша общественная жизнь” – Октябрь 1864 г.].

Может быть, и Катерина не отказалась бы от менее зверских форм борьбы, будь у неё хоть какие-нибудь легальные возможности протеста; но раз мы видим полное их отсутствие, то должны принимать и самые дикие и нелепые (и нецелесообразные) формы как соответствующие обстоятельствам: Катерина Кабанова, например, в сходной ситуации просто бросается в Волгу – и ведь никто не сравнивает её ни с тем японским самураем, который, с целью отомстить врагу, вспарывает себе живот, ни с тем черемисином, который, в видах этой же цели, вешается на воротах своего обидчика, а все признают её лучом света в тёмном царстве. Стало быть, и Тоску, и Измайлову надобно признать таковыми же (и даже более яркими) лучами, поскольку ни ангелы, выводящие отроков из пещи огненной, ни рыцари святого Грааля, вступающиеся за оскорблённых и беззащитных – ныне света не распространяют.

Итак, признавая справедливым делом убийство Бориса Тимофеевича, мы тем самым признаём и право угнетённых восставать против своих угнетателей (право это, конечно, не формальное, кодифицированное, а действительное, прямое; оговорка, по существу, излишняя, так как ни одна конституция в мире – даже такая благонамеренная, как наша – не признаёт за гражданами права непосредственно прогонять негодных начальников – именно это Ленин называл прямой демократией [”Государство и революция”]); и наоборот, признавая Катерину исчадием ада, мы тем самым становимся на сторону тёмного царства в борьбе его против прогресса. Если порицатели Катерины и не доходят до столь крайнего вывода, то это означает только, что они не умеют выразить свою мысль с достаточной степенью общности, то есть не вполне отличают стол от оврага. Может, они и не ставили себе целью попасть в овраг и даже почитают попадание туда за подлость, но по неумению рассуждать всё-таки оказываются в нём целиком – от верхнего конца до нижнего.

Теперь, кажется, самое время задать вопрос: “Ну и что?? каков же результат этого убийства? разве стала жизнь Катерины легче от этого? разве миллионами примеров не доказана практическая бесполезность всех героических усилий уничтожить инферно? разве не следует из этой бесполезности хорошо нам знакомое правило: не трать, куме, силы, а спускайся на дно?”

Вопросы эти очень и очень серьёзны, ибо речь, по существу, идёт о действенности инфернального мировоззрения (мировоззрения бывают созерцательные, обломовские, и действенные; строго говоря, созерцательное, послеобеденное мировоззрение есть пародия на мировоззрение, так как всякий что-нибудь да делает; если же сознательного действенного мировоззрения у него нет, то он усваивает его из окружающей среды – а что же можно усвоить из нашей среды, кроме мировоззрения глуповского?). Прежде всего заметим, что практическую пользу от убийства могут получать только жулики, то есть представители мировоззрения глуповского. Хотя в той общественной среде, в которой живёт Катерина, очень редкое убийство обходится без корыстных расчётов – перед нами всё же именно такой случай. Видеть в Катерине хищницу никак невозможно: во-первых, хищники не попадают в Сибирь (барон Скарпиа, сосланный на поселение в Туруханск – это уже не трагедия, а мелодрама, почти социалистический реализм); во-вторых, Катерина сумела убить человека, но не сумела убить сомнение в своей правоте, не сумела достаточно убедить себя в том, что её не следует истреблять – а где вы видели хищника, сомневающегося в своём праве? Барон Скарпиа, сомневающийся в своём праве истреблять мятежников-республиканцев – это уж и не мелодрама, и даже не социалистический реализм, а просто-напросто салтыковский бедный волк, отщепенец среди волков..,

Катерина, сама того не сознавая, борется не за личную выгоду, а за облегчение жизни будущих поколений. В её поступке есть микроскопический зародыш деяния общественного. Очевидно, что на личную судьбу Катерины никакие её трепыхания существенно повлиять не могут – гибель её предрешена уже самим характером её конфликта с тёмным царством, уже тем, что отступление инферно – процесс необычайно длительный по сравнению с человеческой жизнью. Трагизм борьбы с инферно в том и состоит, что герой никогда не увидит плодов своей гибели; его поддерживает только сознание жизненности и прогрессивности его дела. Плоды же побед над инферно большинством людей воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, вовсе не зависящее от самой борьбы. Например, много ли найдётся людей, ежеминутно сознающих, что весь окружающий их относительный комфорт, довольство и возможность рассуждать есть результат многовековых усилий целых народов? Что центральное отопление, освобождающее от ежедневных забот по обогреву жилища – один из результатов гибели Катерины? Зажигая вечером электрический свет, вспоминаем ли мы о том, чего стоила Прометею борьба за этот свет? Восхищаясь голосами великих певиц современности, сознаём ли мы, что именно гибель Катерины Измайловой дала возможность женщине выйти из состояния домашней рабыни?

Таким образом, отстаивать бесполезность борьбы против инферно могут только люди, не знающие и не признающие истории, не умеющие и не желающие рассуждать исторически, недалеко ушедшие от сказки “По щучьему велению” во взглядах на происхождение условий их собственной жизни. Остаётся, наконец, вопрос: можно ли бороться с инферно путём насилия? Не приводит ли это – в силу Стрелы Аримана – к усилению инферно? Не уподобляемся ли мы здесь тому славному человеку, который советовал лечить алкоголизм усиленным употреблением водки? На эти сомнения можно ответить только тем, что нет в мире ни единого действия, которое было бы только добром или только злом. Во всяком зле есть часть добра, и во всяком добре есть часть зла – мысль, мягко говоря, не новая, но в существенной, деятельной своей части не усвоенная достаточно и о сю пору. Инферно в лице Бориса Тимофеевича своими дикими и бесчеловечными поступками создаёт предпосылки своей гибели. Люди, не желающие причинять зло Борису Тимофеевичу и покорно исполняющие его прихоти, способствуют продолжению этих прихотей.

Таким образом, о добре и зле надо рассуждать конкретно, не сходя с исторической почвы и не пытаясь перескочить через промежуточные этапы развития. Последнее означает вот что: пусть, например, я, прочитав романы И.А.Ефремова, убедился, что не только мучить человека, но и резать с учебной целью собак – бесчеловечно. Как же мне поступать теперь с бродячими бешеными собаками? Я вынужден их истреблять, чтобы они не покусали людей и других собак. Собака разум имеет маленький – с неё и спрос меньше: она себе размножается и не думает о последствиях. Я разум имею относительно больший – с меня и спрос больше: я должен позаботиться, чтобы они не размножались бесконтрольно и не болели бешенством – тогда и стрелять не будет нужды. Но от убеждения, что стрелять не следует, до создания такого общественного устройства, которое исключает самое представление о стрельбе, лежит определённый путь развития, весьма возможно, извилистый и запутанный; предлагать – раз и навсегда – универсальное средство от зла, типа непротивления злу насилием – именно по этой причине нелепо, антидиалектично. Водка помогает в некоторых случаях от алкоголизма, но по-настоящему он будет упразднён только с распространением деятельного убеждения в том, что глушить свой разум алкоголем – развлечение бесчеловечное. Точно так же и смирение в известных случаях противодействует инферно, но в целом оно исчезнет только с распространением деятельного убеждения в законности всех естественных требований любого человека. При столкновении зубосокрушающей силы со смирением личные мои симпатии – на стороне сокрушаемых:

Завжди терновий вінець

буде кращий, ніж царська корона.

Завжди величніша путь

на Голгофу, ніж хід тріумфальний.

Так одвіку було

й так воно буде довіку,

поки житимуть люди

і поки ростимуть терни.

Але стане вінцем

лиш тоді плетениця тернова,

коли вільна душею людина

по волі квітчається терном,

тямлячи вищу красу,

ніж та, що кричить на майданах:

«Гей, хто до мене? Ходіть,

я кожному в руки даюся».

[]

– тем более, что смирением своим глуповцы уже приобрели себе одну шестую часть земного шара и надеются приобрести весь мир; но я ни за что не поверю, чтобы человек без зубов чувствовал себя более счастливым, чем человек с зубами.

Никак невозможно усомниться в том, что Стрела Аримана, то есть цепная реакция размножения злых и подлых последствий каждого поступка, действительно существует – но невозможно также усомниться и в справедливости третьего закона Ньютона, гласящего, что действие равно противодействию; задача, стало быть, состоит в том, чтобы противодействие, рассеянное ныне по лицу земли, организовалось и осознало, что задача его – не ликвидация последствий Стрелы Аримана, а её уничтожение.

Вот такого рода мысли овладевают мной, когда я пытаюсь разобраться в своих впечатлениях от пассакалии – третьего антракта оперы. К справедливым указаниям комментаторов, что эта музыка – проповедь гуманистических идеалов, что она не есть собственность Катерины, что её содержание неизмеримо выше, чем переживания одной личности – я хотел бы прибавить ещё одну проблему – допустимо ли в борьбе с инферно, в борьбе за лучшее будущее человечества прибегать к насилию, к убийству? Шостакович отвечает на этот вопрос средствами своего искусства; перевести его на язык публицистики я и пытался в этой главе. Говоря кратко, пассакалия – яростное проклятие тёмному царству, в котором даже самые светлые личности не могут отстаивать свои идеалы без поступков, явно противоречащих этим идеалам. И вместе с тем эта музыка – грозное напоминание о том, что без борьбы, без самоотвержения, без героизма и смертей не бывает побед над инферно:

“Бывают такие горькие минуты в жизни человечества, когда нужно без устали твердить ему о самоотвержении, о великой, очищающей силе самопожертвования […], даже, пожалуй, об аскетизме. Это те минуты, когда человек мысли обязан обладать всею страстностью души, полным энергическим сознанием всей правоты и прочности своего дела, чтобы не оставить или не проклясть его; это те минуты, когда одичалое большинство, с одной стороны под влиянием самодовольства и дешёвого разврата, с другой – вследствие гнёта невежества и всякого рода материальной и духовной нищеты, доходит до полного умственного онемения, до остервенелого отрицания всякой мысли, тревожащей его неподвижность. В такие эпохи самоотвержение есть обязательный закон для всего мыслящего…” [М.Е.Салтыков “Наша общественная жизнь” – Октябрь 1864 г.]