Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

Успешность подавления революций при монархии и невозможность этого при демократии

Г. П. Когитов-Эргосумов

Рассмотрим преимущества и недостатки упомянутых выше устройств в сравнении.

Прежде всего всякому бросается в глаза, что абсолютная монархия сравнительно с другими есть долговечнейшая из форм: однажды установившись, она может функционировать без перерыва тысячу и более лет (нередки монархии с возрастом в 2000, 2500 и даже более лет), в то время как ни одна из конституционных монархий и тем более демократий не существует долее нескольких сотен лет. Ясно, что причина такой долговечности абсолютной монархии состоит в её соответствии с требованиями здравого устройства общества, в частности, с требованием успешного подавления всяких революций. Если бы конституционные учреждения были столь же сообразны с требованиями общественного устройства, то спрашивается, что же могло бы помешать установленным в древности конституционным правлениям продолжаться и о сю пору? Ясно, ничто. Однако ж этого нет, следовательно, конституционные правления не соответствуют объективным общественным потребностям и природе человека и могут представлять собой, во всемирно-историческом плане, не более как ступени на пути к абсолютной монархии.

По части надёжнейшего подавления революций конституционная монархия также существенно уступает абсолютной. Сам факт существования какой бы то ни было конституции в любой форме, даже в самой примитивной – в форме стопки исписанных листов – уже заключает в себе зародыш революции, поскольку даже примитивнейшая конституция упоминает об основах, которые в видах обуздания революций следовало бы скрывать, и о правах и обязанностях, которые постоянно смущают народ сомнениями: вдруг это нечто реальное, а не просто атрибут игры в мысль? Опасность, что при благоприятных условиях из этих зародышей возгорится пламя, велика, но она – ничто по сравнению с опасностью, которой подвергаются обыватели при конституционной демократии. Не будет преувеличением сказать, что конституционная демократия есть постоянно действующая, хроническая революция. Чего стоит одна только обязанность граждан восставать против нарушения законов и несправедливостей начальства, которую навязывают обывателю “демократические” конституции? Что это, как не грубейшее нарушение естественного стремления человека повиноваться своему начальству, как не попрание самого священного права личности – права не думать и не заботиться о своей судьбе?

Но мало того, что конституционные “гарантии”, распространяя мысль о присущих обывателю якобы правах, открыто или косвенно призывают к новым революциям – всякие ограничения самодержавной власти чинят препятствия для подавления революций уже существующих. Всякому непредвзятому человеку очевидно, что революция есть зло и что в благоустроенном обществе она может причинять только неудобства. На этом тезисе построена даже целая философия, утверждающая, что последняя по времени революция, произошедшая в данной местности, является и логически последней, создавшей, наконец, такой строй, который сам собой позволяет разрешать все возникающие в обществе проблемы и таким образом исключает даже вопрос о необходимости новой революции.

Методологической основой такой мудрой и дальновидной философии является теория революции Гегеля, которая гласит, что революции происходят вовсе не от того, что в обществе накопляются противоречия, не могущие найти разрешения иначе, как посредством ломки всего, но от того, что всякая вещь, в том числе и революция, стремится развиться до степени полного соответствия абсолютной идее данной вещи: если одна революция по каким-то причинам не смогла дойти до соответствия абсолютной идее революции, то происходит следующая, и так до тех пор, пока не произойдёт революция, образцовая во всех отношениях, которая поэтому не может не быть последней. Такая философия несомненно правильна и удобна для практического применения в промежутках между революциями и особенно в эпохи контрреволюций, являясь идеологическим последствием и оправданием последних. Единственный недостаток этой философии заключается в том, что когда новая революция всё-таки происходит, адепты этой философии попадают впросак. Ясно, однако, что это – не внутренний недостаток данного учения, а недостаток той среды, в которой учению приходится действовать. Поэтому-то, как только путаница кончается и воцаряется порядок, философия эта выползает на свет божий и начинает прославлять новый порядок с тем же усердием, с каким прославляла старый. Здесь мы сталкиваемся с примечательной ситуацией, когда учение, несомненно ошибочное, не может тем не менее быть опровергнуто ни ссылками на исторические факты, ни указаниями современной общественной практики. Это происходит от того, что опровергатели принимают критерием истинности теории её соответствие с имеющимися фактами, в то время как на самом деле критерием истины является соответствие интересам начальства. Поэтому в областях, не затрагивающих эти интересы, – например, в генетике, – человек может рассуждать на свой страх и риск (разумеется, только до тех пор, пока начальству не угодно будет высказать своего мнения); но в областях, касающихся действительных или даже мнимых интересов начальства, всякий рассуждатель обязан сообразовываться с ними, чтобы в результате рассуждений прийти к тем выводам, которые уже известны в качестве правильных.

Но раз уж признано за истину, что революции есть зло, то естественно возникает вопрос: какое политическое устройство общества суть благоприятнейшее для их подавления? Ясно, что это именно абсолютная монархия, которая прямо заявляет, что цель её есть недопущение революций в видах обеспечения процветания громадного большинства народа. Власть единая и сильная поддержкой народа всегда может принять своевременные меры, вплоть до самых решительных, для ликвидации революций как в своей стране, так и в других местах земного шара. В то время как конституционный монарх вынужден справляться с законами, позволительны ли предпринимаемые им шаги к обузданию, монарх абсолютный прямо декретирует те действия, которые наиболее благопотребны в данный момент, сообразуясь единственно с тем, в какой мере эти действия способствуют достижению цели, то есть народного блага. Поскольку идеал народного блага находится непосредственно в душе монарха, то справиться с ним можно гораздо быстрее, чем с законом, который стоит в шкафу. Конечно, и в законах можно найти оправдание любого действия, но сколько это займёт времени? того самого времени, которое особенно драгоценно при обуздании революций?

Что же касается “демократии”, то я вообще серьёзно сомневаюсь в её способности упразднять революции. Дело в том, что прежде чем палить в бунтовщиков, необходимо истребить всяких там оппозиционеров и изменников внутри самого аппарата власти; пока это не сделано, революция будет находить себе укрывателей и сообщников среди этой оппозиции, и никакие самые строгие на вид декреты демократической власти её не испугают. “Не случайно в китайском народе говорится, что не так страшен сильный враг, как страшна трещина в собственном окопе” [1, т. 1, с. 120]; “разгром врагов народа был равносилен выигрышу крупного сражения” [2].

Пусть, например, возникла необходимость ввести войска в некоторую местность, лежащую не внутри контура, образованного государственной границей данной страны, а за его пределами (чаще всего так случается при требовании правительства или народа той местности). При абсолютной монархии для этого достаточно, чтобы император, как верховный главнокомандующий, позвонил военному министру, а тот – командующему военным округом, ближайшим к той местности. Таким образом, движение войск может начаться менее чем через сутки после осознания необходимости его. При конституционной монархии император должен предварительно проконсультироваться с министром иностранных дел на предмет, есть ли договор, предусматривающий или хотя бы не запрещающий вводить войска в ту местность. Хорошо, если такой договор есть, а ну как нет? Ведь заключить такой договор даже при наличии обоюдного доброго согласия при нынешних порядках – это не менее чем неделя сроку! Конечно, можно сначала ввести войска, а потом заключить договор, но такой образ действий, не являясь конституционным, показывает только преимущества абсолютной монархии. Наконец, при демократии, вследствие пагубного разделения законодательной и исполнительной власти, даже при наличии соответствующего договора необходимо испросить согласие парламента, а демократические парламенты, в отличие от монархических, усвоили себе пакостную привычку не только не помогать исполнительной власти в её усилиях, но всячески ей препятствовать (сторонники демократии называют такой образ действий недопущением деспотизма). Поэтому и в данном случае парламент, вместо того чтобы признать своевременность и целесообразность предлагаемой меры, начнёт обсуждать все “за” и “против” и будет заниматься этим до тех пор, пока либо сам ход событий исключит возможность введения войск, либо правительство, склонное ввести войска, сменится правительством, к тому не склонным, и революция останется неподавленной.

При виде такого очевидного преимущества абсолютной монархии недоброжелателям её не остаётся ничего другого, кроме обзывания твёрдых и решительных действий монарха агрессией. Но чтобы опровергнуть их, достаточно просто разъяснить смысл слова “агрессия”. Для этого разъяснения нам не нужны (и даже вредны) сложные и громоздкие формулировки кодекса международного права, а нужны и полезны пересказы их главных черт. Вот, например,

“Советский Союз сформулировал [в предложении от 6.02.1933 г. на международной конференции по разоружению] подлинно научное определение агрессии и агрессора… Советское определение устанавливало, что агрессией следует считать объявление войны, нападение на другое государство без объявления войны, занятие территории другого государства, бомбардировку с воздуха, артиллерийский обстрел и другие подобные действия, что никакие доводы политического, экономического, идеологического характера или отрицание за жертвой агрессии отличительных признаков государства не оправдывают агрессии” [1, т. 1, с. 82].

К разбираемому нами примеру ближе всего подходят слова “занятие территории другого государства”. Как следует их понимать? Очевидно, что законодатели имели в виду следующее: если это занятие имеет целью произвести на оккупируемой территории прогрессивные социально-экономические, политические и идеологические преобразования, то такое действие не может быть названо агрессией; оно может и должно называться так только в том случае, если цель оккупации – производство реакционных преобразований. Очевидность такого понимания вытекает из того, что ни одно правительство в мире ни в коем случае не предложило бы этой формулы, если бы подозревало возможность иной её трактовки.

То же самое следует сказать и о формуле “объявление войны”: если война объявляется с агрессивными целями, то она является агрессией, но если она объявляется как последнее средство защиты от агрессии, то не является. То же самое – о формуле “отрицание за жертвой агрессии отличительных признаков государства”: если государство проводит прогрессивную политику, то воспользоваться сменой его правительства или царя для его захвата есть агрессия; но если оно проводит реакционную политику или, что ещё хуже, является мертворождённым продуктом какой-либо уродливой системы мирных договоров – то не агрессия…

Аналогичное различие видим мы не только в сфере важных принципиальных решений, но и в сфере практических повседневных распоряжений. Если при абсолютной монархии будет введено столько войск, сколько нужно, то конституционная монархия, вынужденная руководствоваться договором, может позволить себе ввести самое большее “ограниченный контингент войск”, даже если по обстоятельствам их нужно больше (правда, при этом оставляется без ответа вопрос, с какой стороны ограничен этот контингент: сверху или снизу? Хорошо, если снизу, а ну как сверху?) Демократическое же правительство, даже получив согласие на введение войск, не гарантировано от противодействия со стороны изменников-оппозиционеров внутри военного министерства, которые скажут, что армия существует для обороны отечества, а не для присутствия – бог знает зачем – в посторонней местности, и что парламент, принявший такой декрет, поступил противозаконно. В результате дело кончится всё-таки тем, что ни один солдат так и не будет послан.

Итак, систематическая профилактика революций и стремительное их подавление, на которые способна абсолютная монархия, достаточно, на мой взгляд, объясняют отмеченный выше факт её высокой устойчивости и долговечности.