Для побед не нужно рати…
Г. П. Когитов-Эргосумов
Как зовут Царицу? “Я имени её не знаю и не хочу узнать”, потому что вдруг её зовут Аыуыхх? Видеть молодую прекрасную женщину и узнать ненароком, что её зовут Аыуыхх – это, согласитесь, безобразие, с точки зрения русской фонетики, разумеется. Но кто знает, каков шемаханский язык? Может, для шемаханского слуха это имя самое нежное и благозвучное? Нет, уж лучше разысканий по вопросу об её имени не производить, тем более что слова “Шемаханская Царица” указывая прямо на присущий ей чин, делают имя совершенно излишним. Термин “царица” по точному смыслу грамматики российского языка, означает лицо женского пола, облечённое всей полнотой абсолютной монархической власти. Шемаха же, как сообщает Большая Советская энциклопедия, есть город, центр Шемахинского района Азербайджанской ССР. Расположена в юго-восточных предгорьях Большого Кавказа, на автодороге Баку – Тбилиси, в 122 км к западу от Баку. В 1805 г. присоединена к России. Следовательно, речь идёт о тех временах, когда историческая справедливость ещё не вполне восторжествовала и вековая мечта шемахинского народа – поступить под иго царей из рода Додона – ещё не осуществилась. А отсюда следует, что те сближения, которые делались выше с событиями 20-го века, являются поспешными, не вытекающими из материала оперы и по сути неблагонамеренными. Ну и бог с ними: больше не буду, да притом человек, рассуждающий благонамеренно, не может не запутаться и не изолгаться, ибо благонамеренность не есть свойство, внутренне присущее человеку, а есть только способность к угодничеству и низкопоклонству перед начальством. Так что если направление этой способности дано правильное, то и благонамеренность выходит благонамеренная, а не…
Сближения эти следует рассматривать как случайные. И в самом деле, не безумие ли – навязывать оперному искусству какую-то актуальность содержания, когда оно само по себе приспособлено только для изображения явлений извечных, исконных, неизменных, присущих человеческой природе и равно существовавших как сейчас, так и 2 000 лет назад, вроде абсолютной монархии. Опера должна изображать именно эти явления, а не низменные материи вроде подробностей землеустройства и числа убитых в каком-то сражении, если она не хочет потерять своего значения как контрреволюционной силы. Но сомнения продолжают терзать меня: не является ли, с другой стороны, случайностью сама Шемаханская Царица? Может быть, именно её, а не зловредные сближения, надо считать посторонним по отношению к опере?
Разрешение этих сомнений всецело зависит от того, с какой целью мы принимаемся комментировать оперу. Если мы собираемся выводить из неё невозможность немонархического правления в России (а я именно это хочу вывести), то Шемаханская Царица, как лицо, облечённое царской властью, никак не может считаться посторонним. Если же из неё выводить необходимость революционного свержения власти Додона, как делают некоторые недальновидные комментаторы, то Шемаханскую Царицу следует отринуть, потому что в деле совершения революций царицы совершенно не нужны.
Итак, первое, что я хочу сказать о Шемаханской Царице, есть то, что она – царица по преимуществу, то есть такой же абсолютный монарх, как и Додон. Видеть в ней нечто противоположное Додону и додоновщине никак невозможно; так могут делать только люди, желающие во всём видеть противодействие властям. По их теории, если ветер дует, то это он не просто так делает, а чтоб запорошить Додону глаза; если лес растет – то он не просто себе растёт, а неблагонамеренные люди его посадили, чтоб Додон не мог расхаживать себе свободно или разбил голову о дерево; если болото лежит – это не просто так, а чтоб Додона комары искусали, и т.д. Словом, над этим учением тяготеет такой же унылый и безнадёжный тоталитаризм, как и над официальной монархоманией: всё существующее не имеет никакой цены само по себе и приобретает её только в сопоставлении с абсолютным монархом. При таком взгляде противодействие Додону заключается даже в иностранных царях, которые и между собой и с Додоном – “близнецы-братья”, по меткому выражению поэта:
Царь Додон и Шемаханская Царица –
Близнецы-братья.
Мы говорим: “Царь Додон”,
подразумеваем: “Шемаханская царица”,
Мы говорим […]
Отсюда, в частности, следует, что поступки Шемаханской Царицы, как и всякого абсолютного монарха, не могут быть вполне ясны и понятны нам, простым смертным. Но и здесь мы должны руководствоваться общим правилом: не судить, а относиться с доверием.
В качестве главного своего аргумента сторонники распространения мятежей посредством оперных спектаклей выдвигают контраст двух интонационных сфер – реальной, характеризующей Додоново царство, и фантастической, тяготеющей к Звездочёту, Золотому Петушку и Шемаханской Царице. Отсюда, – говорят они, – следует, что Шемаханская Царица и Додон являются образными воплощениями контрастных, противоположных идей.
Действительно, наличие двух интонационных сфер в “Золотом Петушке” несомненно. Более того, такой приём характерен для построения большинства корсаковских опер и является в известном смысле лейтприёмом его творчества. Но если сравнивать интонационный контраст “Золотого Петушка” с контрастом “Снегурочки”, то столь же несомненно станет, что это – две большие разницы, как говорят в Одессе. Если принимать рассказ Шемаханской Царицы об острове грез за чистую монету, а не за стремление дискредитировать начальство, то есть считать его центром фантастической сферы, тогда возвращением к реальности была бы первая песня Леля, например; однако этого не происходит, и после неоднократного прослушивания “Золотого Петушка” у меня возникло новое, неизвестное и небывалое для корсаковских опер чувство усталости, – усталости от чересчур большого количества пряностей, при всём своём разнообразии однообразных. Я вовсе не о каламбуре хлопочу; нет, разнообразие музыкальных средств и, в частности, интонационных сфер в “Золотом Петушке” не выходит из определённого круга, в котором совсем нет многих привычных нам элементов музыкальной образной системы, характеризующей реальный мир. И поэтому после “Золотого Петушка” меня тянет к музыке, выражающей человечность – к симфониям Чайковского или Брамса, к “Валькирии” или “Хованщине”… Следовательно, противоположность интонационных сфер “Золотого Петушка” является неглубокой, недостаточной; отсюда, в частности, вытекает и зыбкость связей этих сфер с реальностью, произвольность и условность в их интерпретации, то есть те вещи, которые должно относить к несовершенству и противоречивости мировоззрения автора. Поэтому и однообразная пряность музыкального языка должна быть отнесена туда же. Музыка “Золотого Петушка” столь явно перегружена эффектами, столь изысканна и капризна в гармонии, мелодике, ритмике, столь подчёркнуто феерична и гротескна, что по довольном оной выслушивании разочаровывает, ибо не несёт в себе такого значительного содержания, которое оправдывало бы подобное нагромождение волшебных созвучий. Вот и приходится комментаторам самим это содержание выдумывать…
Итак, интонационная противоположность Додона и Шемаханской Царицы не носит принципиального характера и полностью может быть объяснена разницей климатических условий, рельефа местности и народных традиций Шемахи и Глупова. Каждый из названных монархов воплощает принцип абсолютной монархии в той форме, которая наиболее соответствует местным обстоятельствам. Именно так понимают дело все монархически настроенные комментаторы “Золотого Петушка”, в частности, знаменитый наш музыковед Т.Н.Ливанова, которая учит нас:
“Нужно, чтобы высказывания были принципиальными, партийными. В этих пределах они могут быть достаточно разнообразными” [55, с. 50].
Вот в этих-то именно пределах, в пределах монархической партийности, и разнообразны интонационные сферы “Золотого Петушка”.
Поэтому после краткого периода узнавания, в продолжение которого цари убеждаются, что каждый из них равен другому, что они одного поля ягоды, наступает период полного взаимопонимания, – взаимопонимания, доходящего до практической реализации идеи личной династической унии Глупова и Шемахи. Заключение подобной унии является, как хорошо известно, простейшим и скорейшим способом обеспечить торжество исторической справедливости и осуществление вековечной мечты всякого народа. Говорят, правда, что система назначения вице-королей по усмотрению царя Додона ещё более способна в этом направлении, но система династических уний даёт больше возможностей для построения оперного сюжета. Возражение против такой системы может быть, по существу, только одно, – что при обширности нашего отечества число областей, с которыми надо поддерживать унию, весьма велико и пропорционально велико число цариц. Например, если считать хоть по одной царице на каждую область нынешнего административного деления, и то выйдет двести с лишком цариц, а если к ним прибавить ещё цариц из иностранных областей, так и триста станет. Естественно, что при этом возникают трудности вроде – каким образом царю распределять своё внимание между тремястами царицами, чтобы ни одна из них не чувствовала себя забытой и ненужной, и т.п. Но опыт нашей истории показывает, что эти трудности преодолимы: например, великий князь киевский Владимир Святославич в одном только Вышгороде (8 км от Киева) держал 300 наложниц, да на Берестове (4 км от древнего Киева) – 200, да в Белгороде (20 км от Киева) – 200 [4, кн. 1, с. 176; 6, т. 1, с. 57], и если даже летописец, по своему обыкновению, преувеличил всё в 10 раз, то и тогда число цариц останется изрядным – больше, чем у любого турецкого султана.
Кому-нибудь может показаться странным и даже соблазнительным, – зачем одному мужчине триста жён? – но не должно забывать, что мы, рядовые обыватели, не можем иметь понятия о тех законах, обычаях и соображениях, которыми руководствуются цари и царицы в своих взаимных отношениях, и что то, что с нашей обывательской точки зрения кажется странным, то с царской – обычным и естественным. Царей и цариц ни в коем случае нельзя судить по тем законам, которые они сами издают для устроения своих стран, ибо в противном случае революция станет неизбежной. Вот во Франции, например, начали с того, что приняли закон о всеобщем равенстве, а дошли до того, что отдали короля под суд и отрубили ему голову за обнаружившиеся упущения по службе. И какие, спрашивается, упущения? – призывал иностранное нашествие, сообщал врагу военные тайны своего государства, – только и всего. С обывательской точки зрения это измена, но с точки зрения самих абсолютных монархов это есть просто невинное развлечение, присущее королям, – точно такое же, например, как раскладывание пасьянса или забота о трёхстах жёнах. Если даже первому соратнику монарха можно призывать вражеское нашествие, то почему самому монарху нельзя?
Поэтому нас, истинно благонамеренных ослов, не должны смущать те несколько причудливые формы, в которых выражаются взаимные симпатии Додона и Шемаханской Царицы: капризность и вздорность Царицы, её безобразные мещанские выходки (”Царь, гони ты прочь урода” или “Где сыщу, чтоб мог перечить”), неумение Додона выразить словами всю красоту и всё величие охвативших его чувств (красоту он способен выразить не иначе как в своей песне, а величие – в своём танце). Шемаханская Царица, говорят нам злопыхатели, издевается над Додоном, презирает его и ни в грош не ставит – но ведь соглашается идти за него, стало быть, он ей нужен, обойтись без него она не может. Равнообразно и Додон, хоть и видит, что некоторые забавы Царицы носят чересчур уж головоушибательный характер, тем не менее не собирается от неё отказываться и готов даже свой произвол направить к удовольствию Царицы (”Сколько розог дашь Полкану? Как его я не люблю! – Хочешь, голову срублю?”) В этом и состоит коренная ошибка злопыхателей: отравленные ненавистью к Додону, они не желают видеть, что независимо, хорош он или плох сам по себе, обойтись без него нельзя. Например, никто не проводил в жизнь лозунг “Ты себя-то соблюди, стой всё время позади” так последовательно, как великий князь московский Дмитрий Иванович, никто не бегал так много и так позорно от опасностей, угрожавших его государству и столице – и что же, разве это помешало ему называться Донским, великим полководцем и нашим великим предком? – Ничуть. Значит, дело не в том, кто сколько раз допускал врага к стенам Москвы, а в том, что абсолютная монархия хороша. Если она хороша, то сам монарх не может быть уж совсем плох – он может быть со странностями, с причудами, но даже в этих причудах он остаётся истинно великим человеком. Например, пригласить человека на обед, а после обеда отрубить ему голову, – как хотите, а в этом есть что-то великое!
Здесь я должен сделать одно отступление. Дело в том, что приятель мой Сульфоксидов, как вы и сами могли заметить, постоянно подозревает, что те гнусности, о которых я пишу, в действительности не существуют, а являются продуктами моей неблагонамеренной фантазии. Чтобы как-то унять его, мне приходится цитировать различные монархические издания столь обильно, что это явно идёт в ущерб первоначальной стройности сонатной формы и даже угрожает разрушить её вконец. Вот и по поводу только что приведённого абзаца он пристал ко мне:
– Да когда же это было, чтобы цари приглашали кого-нибудь на обед, а после казнили?
Я призадумался и сообразил, что действительно не знаю, когда же такое было. Конечно, внутренняя правдоподобность такого факта не подлежит никакому сомнению: если вдуматься в нарисованную картину, то всякий согласится, что дело это не только возможное, но даже заурядное. Но всё же этот аргумент ни для кого не обязателен, и я долго ходил в сомнении – уж не соврал ли я, в самом деле? я ведь за собой это свойство знаю – ради красного словца не пожалею и отца. Сомневался я до тех пор, пока не пришёл в библиотеку, не взял там одну книжку и не раскрыл её на одной странице – на той самой, на которой написано следующее:
“Когда боярин Иван Петрович Фёдоров-Челяднин прибыл во дворец и тиран [Иван Васильевич Грозный] его увидел, то тотчас приказал дать ему одеяния, которые носил сам, и облачить его в них, дал ему в руки скипетр, который обычно носят государи, препоручил ему взойти на царственный трон и занять место там, где обычно сидел сам великий князь. Как только Иоанн Фёдоров исполнил это с тщетными оправданиями (нельзя ведь оправдываться перед тираном) и воссел на царственном троне в княжеском одеянии, тотчас сам тиран поднялся, стал перед ним и, обнажив голову, оказал ему почёт, преклонив колена, и сказал ему так:
– Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы стать великим князем Московии и занять моё место; вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал.
Затем, после короткого промежутка времени он снова начинает так:
– Впрочем, – сказал он, – как в моей власти лежит поместить тебя на этом троне, так в той же самой власти лежит и снять тебя.
И, схватив нож, он тотчас несколько раз бросил его ему в грудь и заставлял всех воинов, которые тогда были, пронзать его ножами” [110, с. 22].
Событие это имело место в 1567 году, а рассказ о нём принадлежит пленному немецкому врачу Альберту Шлихтингу, вскоре бежавшему на свой родной демократический Запад и оттуда принявшемуся клеветать на Россию и её царей. Этот случай показывает, что преступления нужно совершать не всенародно, а в укромных уголках,
Где не воскресят злодеи-иностранцы
Прошедшего житья подлейшие черты.
Если же как-то вышло, что нежелательные свидетели всё же оказались, их тоже нужно убить, чтоб не вышло клеветы, будто у нас походя людей убивают.
Кроме того, этот случай показывает мою правоту и неосновательность подозрений Сульфоксидова. Чем телевизор смотреть и потом обвинять меня в неблагонамеренных выдумках, лучше бы он книжки читал, – право, радикально другая картина мира получается!
Вторую важную сторону Шемаханской Царицы составляет её политика. Кому-то это может показаться странным – если женщина столь красива, то зачем ей ещё политика? Но Шемаханская Царица – абсолютный монарх, и потому не может не проводить политики, и каждое её движение есть политический акт. О своих целях она говорит без обычной для монархов уклончивости:
– Пробираюсь же как тать
Город твой завоевать.
– Ты забавная шутница,
Своевольная девица,
Для войны ведь рать нужна,
Без неё плоха война.
– Это молвил ты некстати,
Для побед не нужно рати,
И одною красотой
Всех склоняю пред собой.
Последняя фраза означает, что красота и привлекательность Царицы носят политический характер, являются её оружием в политической борьбе. Возникает даже мысль – уж не является ли Шемаханская Царица символом красоты и привлекательности абсолютной монархии в химически чистом виде, идеи абсолютной монархии, не отравленной преходящими подробностями? Такая идея действительно всех склоняет пред собой: идея абсолютной монархии всесильна, потому что она верна, красива и величава…
Способы практического применения этой политической красоты также не оставлены без разъяснения. Чтобы всех склонить пред собой, нужно прежде всего выделить в толпе склоняемых людей с различными интересами, затем обещать свою красоту каждому из них и после этого стравить соперников, а самой всеми ими помыкать. Именно так она склоняет перед собой Гвидона и Афрона:
Оба взапуски любили,
Друг пред другом мне сулили
Руку, сердце и венец,
Тот, что носит их отец.
Собралися в путь со мной,
Провожать меня домой,
но тут окончательно поссорились и решили отомстить друг другу за то, что каждый из них мешал другому монополизировать внимание и красоту Царицы. А когда кто-нибудь собирается мстить, то всегда страдает тот, кого выбрали орудием мести, в данном случае армии, которым было приказано истреблять друг друга. По счастью, царевичи разделили войско действительно пополам, и потому когда последние воины истребили друг друга, они сами взялись за мечи. Вот на какие подвиги способен любящий человек! Ему не только своего войска, но и себя самого не жалко! Очень легко сообразить, что бы было, если бы один из царевичей уцелел – Шемаханская Царица стравила бы его с Додоном, и таким образом дело завоеваний без рати, мирным путём, подвигалось бы вперёд. Но раз царевичей нет, то Шемаханская Царица принимается стравливать Додона с Полканом и вполне преуспевает в этом. Если и не вышло на этот раз настоящего междоусобия, то всё же посредством призыва: “Эй, Полкан! Сюда, дружок!” – Царица получает отличный кнут, чтобы погонять Додона. Таким образом, политика разжигания междоусобий посредством красоты и нежности себя оправдывает. Мы ещё увидим её триумф в третьем действии, когда Царица с присущей ей непринуждённостью элегантно стравливает Додона со Звездочётом.
Однако метод завоевания иностранных держав без помощи рати, при помощи одной только красоты и величия идеала абсолютной монархии, должен использоваться с осмотрительностью. С одной стороны, очевидно, что только абсолютная монархия способна покорять своих противников одной красотой; но с другой стороны, не менее очевидно, что покорению при помощи красоты и величия поддаётся также только абсолютная монархия. Царь Додон усвоил первую из этих закономерностей и позабыл вторую и вследствие того приобрёл ни на чём не основанную уверенность, что если он первый открыл какой-нибудь объективный закон общественного развития, то этот закон всецело ему и принадлежит, то есть, иными словами, последствия этого закона будут неизменно выгодны одному только его открывателю и никому другому, или, ещё иными словами, что первооткрыватель закона всегда имеет возможность использовать его к своей выгоде, и борьба за выполнение его всегда будет успешной. А между тем историческая практика говорит другое:
“Уроки небольшой русско-финской войны поучительны. Во-первых, они показывают, что всегда опасно презирать противника, как бы он ни был слаб. Полагая, что демонстрация силы окажется достаточной, чтобы запугать финнов и добиться немедленной капитуляции, русские хорошо подготовились использовать в пропагандистских целях радио, духовые оркестры и кино, однако совершенно упустили из виду стратегические и тактические аспекты войны и вопросы снабжения” [109, с. 80].
Вот и царь Додон думал, что его собственная красота и величие всех склоняют пред собой и что для войны ему не нужно ни рати, ни щита, ни меча, ни стрел в колчане, – а вышло, что все эти закономерности пошли на пользу не ему, их первооткрывателю, а Шемаханской Царице…