Нам на то и дан холоп…
Г. П. Когитов-Эргосумов
Внутренняя политика Шемаханской Царицы, обусловившая такую мудрую и эффективную внешнюю политику, резюмируется словами:
Нам на то и дан холоп:
Не понравился – и хлоп!
Это выражение, как уверяют благонамеренные люди, полностью противоположно девизу Додона:
Моя прихоть, мой приказ –
Вот закон на каждый раз!
и говорят от лица Шемаханской Царицы нам и Додону:
Как два различных полюса,
Во всём враждебны мы.
За свет и мир мы боремся,
Додон – за царство тьмы.
Вот в чём глубинный смысл контраста интонационных сфер “Золотого Петушка”, – продолжают они, – несмотря на то, что наружные проявления политики Шемаханской Царицы и Додона совершенно неотличимы, внутреннее их содержание полностью противоположно, и потому те явления, которые отрицательно характеризуют Глупов, положительно характеризуют Шемаху, и наоборот. Люди, рассуждающие подобный образом, несомненно заслуживают звания благонамеренных, но надо заметить, что благонамеренность их – ограниченная, исторически преходящая. Нынче она уже многих, в том числе и меня, не удовлетворяет, так как апеллирует к тактике кривого ружья. Но в деле восхищения начальством кривое ружье, на мой взгляд, неуместно. Да, мы обязаны восхищаться начальством, причём не каким-то условным, рафинированным, а тем, которое есть налицо, – и я с радостью эту обязанность признаю. Но я желаю восхищаться начальством за его действительные, а не мнимые доблести. Например, если Иван Грозный собственноручно зарезал многих людей, сдал Москву неприятелю и был привержен содомскому греху, то я именно за это им восхищаюсь и приговариваю:
Так и надо!
Их не балуй!
– а вовсе не за гуманизм, народоправство и красоты литературного стиля, которых, может быть, и в помине нет. Точно так же если я вижу, что коренные свойства общественного строя Глупова и Шемахи совпадают и что, следовательно, нет здесь ни света, ни тьмы, ни Северного, ни Восточного полюсов, а есть единый Северо-Восточный полюс, то я, в качестве коренного глуповца, желаю гордиться именно этим и именно это всячески расхваливать и выставлять напоказ, а не сомнительную противоположность различных полюсов. Мне кажется, что претензия эта не чрезмерная и не выходит за рамки благонамеренности новой формации, которая не обинуясь заявляет, что всякая наука должна иметь дело только с воспроизводимыми фактами, и если два ряда наблюдений дают одинаковую последовательность явлений, то это означает тождественность изучаемых процессов, причём рассуждать таким образом надо не только в естественных науках, – там, собственно, иначе никак невозможно, – но и в науках общественных. Эта новомодная благонамеренность заявляет, что тождественность лозунгов внутренней политики Шемаханской Царицы и Додона вытекает из тождественности социальной, экономической и классовой структуры Шемахи и Глупова (именно это обстоятельство и делает возможным осуществление вековечной мечты шемахинского народа и торжества исторической справедливости).
Шемаханская Царица, безусловно, красива и величава, но даёт ли это ей право распоряжаться жизнью и смертью других людей, пусть даже доведённых до состояния человеческого компонента, то есть говорящего инвентаря? Вопрос этот, конечно, чисто риторический, ибо Шемаханская Царица потому и зовётся царицей, что имеет в своей полной собственности обывателей целого районного центра Азербайджанской ССР, а может быть, даже и всего района. Всякая власть развращает, абсолютная же власть развращает абсолютно – говорит старый афоризм. Если она развратила юношу, мечтавшего о счастье людей, до состояния царя Додона, то почему она не оказала столь разрушающего действия на Шемаханскую Царицу? где тот, выражаясь химическим языком, ингибитор, который препятствует этой реакции развращения? Опыт истории показывает нам, что такого ингибитора не существует, что всякая власть основана на безнаказанном убийстве людей и в чисто этическом плане любая форма власти есть безнравственность. Следовательно, видеть в Шемаханской Царице этический идеал, противоположный Додону, позволительно только совершенно наивным людям, и то в том лишь случае, если бы политика Шемаханской Царицы была видимой противоположностью политике Додона. Но поскольку и этого нет, то относить одного из этих равно достойных монархов к хорошим людям, а другого к плохим непозволительно даже и для наивных людей, – иначе и впрямь придётся признать, что убийца, зарезавший тридцать человек, является носителем положительного этической идеала рядом с убийцей, убившим пятьдесят человек, и выгодно отличается от последнего.
Сверх того, из области внутренней политики Шемаханской Царицы мы узнаём, что власть ей дана большая, поскольку она, покидая свой край, оставила своим заместителем Солнце и каждое утро требует от него отчёта о мере благополучия её родины:
Ответь мне, зоркое светило…
Правда, из оперы не совсем ясно, что же именно ответило Солнце, но можно предполагать, что ответ был удовлетворителен, ибо Царицу не обеспокоил. Узнаём мы также, что бог, по молитве её, владения её от мужика избавил и потому воздух в них – чистый-пречистый, и что лепестки растущих там роз имеют удивительное свойство адсорбировать слёзы царицы. Такое везение с мужиками выпадает довольно редко, так как бог крайне неохотно выполняет подобные людоедские желания и по большей части оставляет их без последствий, как исходящие от людей заведомо злых и глупых.
Так что если просьба Шемаханской Царицы была уважена, то надо предполагать, что тут были какие-нибудь особые причины, из которых наивероятнейшая состоит в том, что мужики, населявшие владения Царицы, были не простые крестьяне, угодные богу, а крымские татары, ему неугодные. Ведь бог неохотно избавляет начальников только от действительно стоящих людей, а с крымскими татарами дело совершенно особое. Законность и обоснованность просьбы об очищении земли от крымских татар настолько очевидна всем, что бог не может допустить столь элементарной несправедливости как её неисполнение…
– Ну какой вздор пишет Бельский, и ты вслед за ним! – сказал Сульфоксидов, вошедший, когда я писал предыдущие строки. – Всякому ведь известно, что слёзы сохнут скорей в условиях низкой влажности воздуха, а чтобы её снизить, пол теремов надо посыпать не лепестками роз, хотя бы и царственных, а обезвоженным силикагелем. Концентрированная серная кислота или олеум тоже хороши, но с ними осторожность нужна большая, а силикагель ещё и абсолютно безвреден. И с чего ты взял, что Шемаху населяли крымские татары?
– Ты просто зануда, – отвечал я. – Пусть в этим словах и нет ценного практического совета, но зато сколько в них поэзии! И кто, по-твоему, населял Шемаху?
– И поэзии в них тоже никакой нет. Это только во времена Пушкина бессмыслица могла сойти за поэзию, но теперь требования как к поэзии, так и к бессмыслице настолько выросли, что они представляют собой две совершенно отдельные отрасли. И крымские татары населять Шемаху никак не могли, так как, во-первых, Шемаха. расположена не в Крыму, а в Азербайджане, а во-вторых, населяла её новая историческая общность людей – шемахинский народ.
– Ты, как всегда, зол на весь белый свет. Пожалуй, скажешь ещё, что любой сапожник полезнее Пушкина. А то, что Шемаха – в Азербайджане, я и без тебя знаю. Читали энциклопедию, не беспокойтесь, читали. А новую историческую общность людей, да ещё с таким странным названием, мне кажется, ты сам только что выдумал. Расскажи лучше, как золото с алмазами? отделяются?
– И скажу, потому что Писарев совсем не так далёк от истины, как об этом принято думать. И если я и выдумал шемахинский народ, так что ж тут такого? и всегда так бывает: сначала открывают закон новой исторической общности, а потом начинают бороться за его выполнение, – глядь, и действительно новая историческая общность выходит. Что же касается отделения, то сейчас у нас испытывается последняя идея нашего начальника – отделять золото от алмазов посредством магнитного поля.
– Так вы уже в практику внедряете или только эксперименты ставите?
– Пока эксперименты, и то на моделях. В качестве модели золота мы взяли железные опилки, а модели алмаза – графитовую сажу.
– Ну, и как?
– Хорошо. Железо собирается у полюсов магнита, графит – в центре.
– Вот я всегда говорил, что магнитная обработка улучшает любой обрабатываемый предмет, – и здесь она себя оправдала. Но согласись всё-таки, что петь
Прокалённым силикагелем
В теремах своих пол посыпаю
– как-то нехорошо. Или ты считаешь, что это всё равно?
– “Таких курицыных детей, как обитатели Навозного, всяко возрождать можно”, – ответил Сульфоксидов, – так салтыковский персонаж говорил в своё время, и так я говорю во всех случаях, когда спрашивают моё мнение. Ни один из предметов, о которых мы говорим или о которых может спросить у нас начальство, не имеет ни малейшего отношения к жизни народа, и потому какое бы я мнение ни высказал – безразлично. В частности, безразлично, какими словами завершать рассказ Шемаханской Царицы. В этом рассказе слова вообще роли не играют, а голос служит одной из красок импрессионистской звукописи: что именно нарисовано – разобрать невозможно, но чувствуется, что-то хорошее.
– Музыка Римского-Корсакова тем и отличается от музыки импрессионистов, – начал я, – что…
– Так по-твоему Римский-Корсаков в “Золотом Петушке” не импрессионист?
– Не импрессионист.
– И не декадент?
– И не декадент. Великий русский композитор не может быть ни импрессионистом, ни декадентом, ибо эти течения суть западноевропейские и загнивающие. Все благонамеренные критики, например, Д.Б.Кабалевский [111], единогласно говорят, что Римский-Корсаков только хотел притвориться импрессионистом и декадентом.
– Притвориться или претвориться? Во всяком притворстве есть доля притворства. И зачем ему было притворяться, если он был убеждён, как уверяют эти твои критики, в жизненности своих творческих принципов?
– Критики не мои, а государственные, общенародные. И говорят они так, чтобы не вводить людей в соблазн, констатируя уклонение Римского-Корсакова в модернизм. Сегодня ты это уклонение признаешь, а завтра какой-нибудь недоучившийся композитор Савелий Железоскобянский и себе скажет: раз Римскому-Корсакову можно, так отчего же и мне не попробовать? И выйдет сумбур вместо музыки.
– А по-моему, ничего в этом постыдного и соблазнительного нет, – начал Сульфоксидов. – Чем вреден нашему человеку такой модернизм, который провозглашает:
Смертный, каждый миг лови,
Каждый час отдай любви?
Призыв самый благонадёжный, ничуть не хуже древнего “плодитесь и размножайтесь” или современного
И в каком столетье ни живи –
Никуда не денешься от любви.
Такой модернизм никак не может нам повредить, потому что он находится в идеологическом равновесии с глуповской ноосферой, по твоей же терминологии. Если бы всякий миг, который русский человек проводит не на работе, он подлинно отдавал любви, то, во-первых, в жизни его было бы гораздо больше радости, во-вторых, некогда было бы бунтовать и подвергаться за это неприятностям, в-третьих, население нашего отечества, а следовательно и число солдат, значительно бы выросло. Кроме того, при таком образе жизни некогда думать, а потому невозможно усомниться в его соответствии “природе человека”; тем самым устанавливается спасительная мыслебоязнь, при которой не то что 12 часов подряд, а даже и две минуты думать тяжело. Человек же, опасающийся мыслить, во всех отношениях представляет сущий клад. На работе он нестомчив, начальству в глаза смотрит смело и преданно, смеяться готов даже при виде поднятого пальца, а уж Даниил Хармс приводит его в такой восторг, что даже неловко становится. Задумывается бедняга, чем же его Хармс так достал, и по непривычке думать, естественно, приходит к выводу, что в Хармсе заключён юмор как таковой, в химически чистом виде. Равным образом, в Шемаханской Царице для него заключена красота, опять-таки в химически чистом виде.
– Какую ты усматриваешь связь между Хармсом и Шемаханской Царицей? – спросил я.
– А ту, что если Хармс проповедует ненужность мысли несколько теоретическим образом, то есть при помощи букв, знаков препинания и пробелов, расставленных в определённой последовательности на бумаге (в пределах нашего отечества этого совершенно достаточно, чтобы прослыть литератором), то Шемаханская Царица производит упразднение мысли практически, самим своим существованием показывая, что мысль не только не является “непременным свойством, присущим человеку”, но даже прямым препятствием на пути к счастью. Философия, провозглашающая ненужность философии, мысль, заключающаяся в необходимости безмыслия, идея, состоящая в упразднении всех идей, закон, гласящий, что нет и не нужно никаких законов – вот что является для них общим, и вот чем они милы нашим соотечественникам, в том числе и упомянутым тобой чиновникам департамента музыкальной критики. Они, сколько я помню, все до единого восторгаются Царицей, доказывая тем самым, что красота избавляет женщину от обременительной обязанности иметь прочие человеческие свойства.
– Можно подумать, ты не любишь красивых женщин.
– Нет, люблю, и в особенности тех из них, которые распоряжаются своей красотой разумно, то есть употребляют её для обольщения возможно высшего начальства. Перефразируя Наполеона, можно сказать, плоха та красавица, что не мечтает стать царицей, потому что красота в соединении с административным значением есть сила, которой послушны даже небесные тела.