4. Второй год войны

Иван Жарких

1

Был в Микоян-Шахаре горном

На берегу Кубани бурной

Многоэтажный дом просторный –

Верх простоты архитектурной.

Война в нём властно разместила

Эвакогоспиталь. Туда

Попасть мне к счастью угодило

Или к несчастью – никогда

Я не кормил ежа такого,

А жил судьбой родной страны.

Гремел июль сорок второго –

Второй, труднейший год войны.

2

Всё обусловлено на свете,

И уж конечно, не случайно

Я первый свой венок сонетов

Сложил в палате госпитальной.

Писал терцет я магистральный,

Когда приказ был дан палате

Немедленно всем без изъятья

Спускаться на этаж подвальный.

Там нас, закутав в одеяла,

Сажали в кузова трёхтонок:

Уже критически был тонок

Путь на Клухорский перевал.

3

Блокнот с венком остался в тумбе,

Меня же Кисловодск принял,

Соорудив в цветочной клумбе

Гнездо из серых одеял.

Но не успел согреть гнезда я –

Вручил мне шустрый старшина

Два костылишка, поясняя:

– Уж ты прости, браток, – война! –

В пути запасливый папаша

Мне гимнастёрку подарил,

А за горою Чушкой даже

На бричке место раздобыл.

4

Мы потащились тягой конной

На Нальчик и Владикавказ

(По-старому – пусть незаконно! –

Именовался он средь нас).

И здесь нас подобрал санпоезд

И устремился к морю вниз,

Наверно, очень беспокоясь,

Что наши раны заждались

Сестринских рук, повязок новых

Иль хирургических ножей –

Мы шли почти без остановок

Пять долгих августовских дней.

5

И на шестые сутки ночью

Пришли в далёкий Ереван.

Его чистейший воздух очень

Питателен для рваных ран.

Я смог уже через неделю

Хромать без всяких костылей,

Врачи мне отпуск дали смело

На сорок пять осенних дней.

И литер выдан был в придачу,

И путевой продаттестат.

И я поехал наудачу,

Сказать точнее – наугад…

6

Ташкент, читал я, город хлебный

Там где-то близко Андижан,

А в нём меня приют целебный,

Хотелось верить, ожидал:

Укоренилась в лихолетье

Сестра двоюродная там –

Единая душа на свете,

Доступная моим крылам.

И с этой верою в согласьи

Я в Андижан к сестре летел

На грязном танкере чрез Каспий,

В вагоне в груде потных тел.

7

Хоть Андижан и не был раем,

Но благодарен я по гроб

И тишине его окраин,

И скрипу чигирей взахлёб,

Кочнам варёной кукурузы

И сладкой тыквенной шурпе,

Но более всего, о Муза,

Я благодарствую тебе –

Ты помогла сложить мне песню

Прекраснейшей Камилахон,

Той, чья живая явь прелестней,

Чем самый-самый сладкий сон.

8

И за высокие дувалы

В затоны древней тишины

Неумолимо проникало

Дыханье смрадное войны.

Твой милый лик, твой взор влюблённый,

Любимая Камилахон,

Чачваном грусти неуёмной

Был беспросветно омрачён.

Миг радости, и свят и дорог,

К нам приходил как благодать,

Когда косичек ровно сорок

Тебе случалось заплетать.

9

Да, только вера, только вера

В грядущих дней тепло и свет

Сердца и души наши грела

На сквозняке военных лет.

И мне хватило веры этой

На тысячу суровых дней,

Пока великая Победа

Средь ратных вызрела полей.

В Ташкенте мне маршрут был даден

Не в Сталинград, а в тот Чирчик,

Где мы часов пятнадцать на день

Толмачили войны язык.

10

Но вскоре послан я был срочно

Крепить наш сталинградский тыл

В края премудрости восточной,

В которых Авиценна жил –

Ургенч, Хива, Нукус, Ташауз,

Турткуль, Гурлен, и Кошкупир.

Какая нечисть там скопилась –

Бандит, мешочник, дезертир!

И был простым я санитаром –

Всю нечисть с сотнею штыков

Счищал с такиров и базаров,

Гнал из песков и тугаёв.

1978

Микоян-Шахар – ныне .

Владикавказ в то время звался Орджоникидзе.

Чачван – .

Чирчик – близ Ташкента.